Потом голоса и шаги растаяли в ночной тишине. Очень далеко певуче цыкали капли, и из тьмы струились призрачные скрипки. Поняла: это пели за окном унылые песни телефонные провода.
— Братцы милые!.. Помогите!.. Бя-ада!..
Не заснуть.
…Песни рабочих масс, толпы в водоворотах и потоках, красные лица, красные знамена. Красная гвардия в горящем ливне штыков. Товарищ Ленин на Красной площади. Издали видно, как вспыхивают его зубы, как вытягивается подбородок и призывно выбрасывается рука с растопыренными пальцами, а под шапкой-ушанкой морщатся щеки и скулы. И кажется, что он смеется. И ничего не осталось в памяти, только эта призывная рука, белый оскал зубов и морщины на щеках… Как давно!.. Будто сон, будто образы раннего детства… Норд-ост подметает на улицах пыль… пыль и пепел… Почему раньше не было пыли, а теперь знойные дни и ночи задыхаются пеплом? В комнате Сергея — тоже тишина, а в тишине — шелест бумаг. Иногда задумчивые шаркают шаги. Милый Сергей, он тоже не спит: свою бессонницу он отмеряет прочитанными страницами.
Раздался тихий стук в дверь, в какую — не поймешь.
— Ну? Кто это?..
Голос Бадьина пробасил дружески, с улыбкой:
— Полячок, ты спишь? Оденься и выйди на минутку: дело есть.
— Не могу, Бадьин. До завтра.
— Нельзя, Полячок. Поднимайся и выходи.
Щелкнул ролик, и дверь отворилась. Распахнулся мутный свет в пустоту коридора. Как? Почему так случилось, что она забыла этой ночью запереть дверь. Мельком увидела, что Бадьин необычного вида: половина — белый, половина — черный.
— Ну вот, так лучше. Ты слишком тяжела на подъем.
Он затворил дверь и щелкнул ключом. Стены опять потухли со мраке, и мрак стал бездонным. И вместе с мраком, сгущая мрак, сам — мрак, невыносимо тяжелой громадой шел к ней он, который должен был прийти неизбежно.
Задыхаясь от страха, она прошептала, отбиваясь руками от тьмы:
— Что тебе надо, Бадьин?.. Что тебе надо?..
И не успела опустить рук: страшной тяжестью он обрушился на кровать и придавил ее к подушке.
— Молчи, Полячок… молчи, молчи!..
Она не боролась, раздавленная тьмою, — не могла бороться, зачем, когда это было неизбежно и неотвратимо?..
Клубилась в искрах бездонная ночь. Где-то далеко шумела большая толпа, и необъятными размахами грохотал гром. Да, это — норд-ост. Это — не дождь и не гром: это норд-ост. Теперь небо — сухое и прозрачное, и звезды ярко и четко переливаются ослепительными пучками радуг. Был Бадьин или не был? Может быть, это — обычный кошмар? Ведь кошмары — всегда реальны, как жизнь. Не потому ли они так страшны и потрясают душу? Был Бадьин или не был?..
Она лежала неподвижно. Рубашка была смята в мокрый комок. И долго не могла почувствовать своего тела: будто есть только голова, а тела нет. Всюду — пустота и бесконечность: черная бездна. И нет ее, а только — голова, и голова невесомо плавает в этой бездонной пучине. А там, во тьме, и за тьмою, — гром и рев бури. Так хорошо и спокойно, и нет ничего — нет времени…
Шаги Сергея зашаркали к ее двери и остановились. Почему Сергей подошел к ее двери? Услышала Поля эти шаги, и дрогнуло сердце. Тело вдруг задрожало и закричало в ужасе. Бадьин… Да, его дверь — рядом, за изголовьем. Он был и ушел.
В глубине, около сердца, ныла тоска как страшное предчувствие смерти. Что такое?.. Почему такая невыносимая боль?..
— Ой!.. Ой!..
Она закорчилась на кровати, сползла на пол и вдруг онемела от страха. Опять густел и падал на нее огромной тяжестью мрак.
Босая, в одной рубашке, она выбежала в коридор, схватилась за ручку двери в комнату Сергея и забилась, ища спасения от неотвратимой беды.
— Сергей! Сергей! Скорее… пожалуйста!.. Сережа!
Царапалась и толкалась в дверь и, как сквозь сон, чувствовала, что дверь дышит под нею и никак не может отвориться.
И когда она распахнулась, Поля обхватила шею Сергея и задохнулась от рыданий — маленькая, беспомощная, с ребрышками ребенка.
Дрожали руки и ноги Сергея, и билось сердце от потрясения, Он отвел ее на кровать, укрыл одеялом, налил стакан воды. Зубы ее стучали о стекло, и вода струйками текла по подбородку.
— Это — мерзко, Сергей… Это — страшно… Я не знаю, что произошло, но произошло что-то непоправимое, Сергей…
Он сел около нее на стул и мягко, робко поправлял подушку, одеяло, и гладил ее руки, волосы, щеки.
— Ну, не надо… Успокойся, Поля… Я знаю… Если бы ты крикнула, я вышиб бы дверь и удушил его…
— Ты не знаешь, Сергей… ты не знаешь… С ним нельзя бороться… от него нельзя спастись…
— Не будем говорить, Поля. Выпей еще воды и засни. Я буду сидеть около тебя, а ты спи: тебе непременно надо заснуть. Это — норд-ост… Давно не было норд-оста… Завтра будет свежо и прохладно…
— Сергей!.. Сережа, ты такой близкий мне и родной!.. Я знала, что это случится, Сережа… и я не могла… Я не знаю, что будет, Сергей…
Он сидел около нее и неудержимо дрожал. Задрожал он впервые с того момента, как только услыхал голос Бадьина. И тогда же почувствовал, что пол заколебался под ним, и с первым грохотом норд-оста все вещи покинули свои места и залетали, как птицы.
— Я знала, Сережа, что это не пройдет даром… Ты видел эти лица, эти голоса?.. Братцы, помогите… Бя-ада! И кости, и скрипки в кафе… и витрины… Революция, превращение в торгашество… И это… Все это — одно, Сережа…
— Да, всё это одно, Поля… Надо пережить эту страшную полосу. Мы должны пережить, дорогая моя Поля… Должны пережить во что бы то ни стало… в борьбе…
Она уснула рука в руку с ним, а он сидел, склонившись над нею, не шевелился, и смотрел на нее пристально, с печальной любовью, до самого рассвета.
4. Затор
На заводе после отъезда Глеба шла ремонтная горячка. Окна и крыши корпусов еще зияли разбитыми стеклами; в бетонных стенах еще чернели дыры в обрывках ржавой арматуры, а внутри, в сумеречных чревах, под звездами электрических лампочек стонало и барабанило эхо от молотов и сверл, от скрежета, звона и чавканья металла.
Работали все наличные рабочие силы — двести человек. Ремонт вращающейся печи требовал особого внимания. Нужно было произвести переклепку стальной обшивки и заново выложить внутри огнеупорный слой. Заново нужно было отливать мелкие металлические части на дробилке, на мельнице, на самотасках, на сложных передаточных механизмах. Большая порча была в резервуарах для жидкого теста, где надо было делать новые вращающиеся мешалки и менять целые системы труб причудливых цилиндрических решет и всяких переплетающихся, легких в линиях и рисунках, деревянных и металлических приспособлений. Меньше всего работ было в электромеханическом корпусе и в машинном отделении. Там был Брынза. Жил Брынза — жили и машины.
Люди, голубые от пыли, суетились, ползали около печей, прыгали по переплетам, по кружевам перекладин, лестниц, парапетов, винтили, резали, пилили железо и медь, опутывались тенетами проводов, орали и задыхались от пыли, от духоты, от внезапной бурной трудовой встряски.
На второй магистрали работа шла спокойней и тише. Меняли рельсы в разных местах, чинили виадуки и очищали пути от камней и щебня.
Завод по-прежнему стоял в пыли и запустении, но уже всюду чувствовались его дыхание и первая машинная дрожь. В механических корпусах непрерывно день и ночь пыхтели и рычали дизеля.
И каждый день строго и важно обходил все работы инженер Клейст во всем белом, и впервые лицо его вздрагивало сдержанной улыбкой волнения. Так же юлили около него старые техники и десятники и так же небрежно отдавал он им приказания, дергая головой в такт своим словам. Но с рабочими был он по-прежнему сух, молчалив и проходил мимо равнодушно, отчужденно и слепо.
Глеб поехал на неделю, а пропадал целый месяц. Со второй же недели работы без него пошли с перебоями и к концу совсем прекратились. Заводоуправление перестало выполнять утвержденный план и удовлетворять материальные сметы, а в совнархозе нельзя было добиться никакого толку. Опять — промбюро, главцемент, Госплан…