Мой отец большой любитель шахмат. Шмидт тоже. Частенько они по вечерам сходились за шахматной доской. Нет, нет, не за этой. Играли они в шахматы, которые были в нашем доме и принадлежали моему отцу. Неплохие были шахматы, но с этими ни в какое сравнение, конечно, не шли. Да этих у Шмидта тогда еще и не было.
Так вот, значит, собирались они, и не только играли, но и, как я помню своим тогда еще скудным мальчишеским умишком, вели долгие разговоры о тогдашних всем близких событиях. То есть о тяжкой народной жизни, о рабочих волнениях, о восстании на «Потемкине» и о том, как можно все улучшить и переделать, чтобы для всех были и свет и свобода.
Случалось, Шмидт болел, и тогда мой отец лечил его и, как Шмидт ни настаивал, чтобы заплатить, никогда причитавшегося гонорара с него за лечение не брал.
Шмидт, как вы знаете, в те годы уже в военном флоте не служил, а работал в торговом. В России была такая пароходная компания — «Добровольческий флот». И пароходы ее — «Москва», «Казань» и многие другие — перевозили срочные грузы и пассажиров во все концы земного шара. На одном из таких пароходов Шмидт и плавал. И случалось ему бывать в рейсах и на Дальний Восток, и в Китай, и в Японию. И вот однажды, вернувшись из Японии, он привез эти шахматы. Заплатил, должно быть, уйму денег — шахматы-то настоящей работы, серьезных мастеров. Но Шмидт, надо вам сказать, любил красивые вещи, был человеком с большим понятием красоты. Не саму вещь любил, работу ценил. Да… И вот как-то приходит он к отцу моему и ставит перед ним эти шахматы. Мой родитель даже ахнул. Сперва на этой доске он даже играть боялся — как бы не уронить фигуру да не разбить. А меня и близко не подпускал. С той поры они только в эти и играли.
Подошел 1905 год. Восстал против царя черноморский крейсер «Очаков». Матросы знали Шмидта как человека справедливого, заступника всегдашнего в былые годы его в военном-то флоте. И выбрали они его руководить восстанием. Думаю, что Шмидт понимал: не одолеют они царя. Сил, чувствовал, еще мало.
Помню, как видел я его в последний раз. Пришел он проститься с родителем моим. Лицом был светел, но задумчив и молчалив. И сыграли они в шахматы в последний раз. А потом Шмидт моему отцу и говорит: «Дорогой мой! Может быть, не судьба нам будет больше свидеться. Приближаются для меня важные события. Посвятить я вас целиком по известным соображениям, от меня не зависящим, не могу. Уж простите. Но в знак нашей давней дружбы прошу от меня принять эти шахматы».
Впрочем, родитель-то мой понимал, на какое святое и правое дело идет Шмидт — умирать идет за революцию.
Так эти шахматы у нас в семье и остались.
А через некоторое время увидел я отца моего в сильнейшем, можно сказать, расстройстве, прямо в горе. Сидел он над шахматами в одиночестве и утирал слезы. И когда я, неразумный шпингалет, побеспокоил его глупым вопросом, он не дал мне подзатыльника, как и следовало, но положил руку мне на голову и сказал: «Запомни, сынок, этот день. Потому что ушел от нас удивительной доброты человек…»
И узнал я, что на пустынном острове Березань, неподалеку от Севастополя, по приказу царя Николая II вместе с тремя матросами был расстрелян лейтенант Шмидт.
Да, плакал мой родитель. Плакал, не скрывая слез. Как, может быть, только потом плакал по нашей умершей в гражданскую войну матушке.
И как зеницу ока хранил он потом эти шахматы. И уж никогда и ни с кем не играл. Это была его великая и благоговейная память.
Родитель мой, будучи уже в преклонном возрасте, незадолго перед войной умер, а умирая, завещал мне хранить шахматы Шмидта. И велел, что если и со мной что случится, то чтобы я передал их в такие руки, которые сочту достойными. Вот и я состарился совсем. Живу одиноко. О вас слыхал много хорошего. Думаю, что шахматам у вас будет самое верное и надежное место. И я вам эту реликвию и отдаю».
Так сказал он и ушел. И оставил мне шахматы. Вот полюбуйтесь на них вместе со мною. Я их, как видите, иногда достаю и осторожно расставляю на доске. И подолгу на них смотрю…
Полюбовался шахматами я вместе с Петром Петровичем. И действительно, дивной были работы эти шахматы. Время на слоновой кости положило желтые мазки и кое-где черные трещинки протянуло. И еще я потому с великим интересом на них смотрел, что сам Шмидт в них играл.
Представил я себе Севастополь. Извилистые бухты его гаваней со множеством кораблей на якорях и у причалов. Береговые его форты со многими пушками… 1905 год… Тогда восстали на царских кораблях матросы и подняли на мачтах красные флаги. А над мостиком крейсера «Очаков» был поднят сигнал: «Командую флотом. Шмидт». Сигнал был всем кораблям, что стояли тогда на серой и холодной ноябрьской воде. Только не все корабли поддержали «Очаков». И мало было сил у матросов. Не удалось им победить. Ударили пушки с Константиновского и Михайловского фортов. Грянули тяжелые орудия с броненосцев. Темным дымом заволокло бухту. Сгорел и затонул крейсер «Очаков».