Наконец, ближе к вечеру мы с молодым чеченцем-стрингером по имени Муса решили пробраться к месту наиболее ожесточенных боев – к Президентскому дворцу. Муса родился и вырос в этом городе и отлично знал, как быстрее пройти к центру, а будет ли этот маршрут безопасным, он, конечно, сказать не мог, поскольку ситуация в городских кварталах менялась каждый час.
Город был мертв. Все, кто мог, покинули его, а кто остался – прятались по подвалам. Среди последних было много русских, которым, в отличие от чеченцев, уехавших к своим родственникам в села, деваться было некуда. Долгими часами они терпеливо ждали, пока стихнет обстрел, чтобы сбегать за водой и быстренько приготовить у подъезда нехитрую еду на открытом огне. Удивительно при этом, как они не теряли укоренившегося гостеприимства: они умудрялись улыбаться закопченными от керосинок лицами и приглашать нас к своему столу в подвале. Город Грозный, вывернувшийся наизнанку и попрятавший своих обитателей в подземных утробах! В этом городе меня охватывала немая жуть, мне казалось, что очутился в командировке в шальной стране, далекой от России…
В тот раз добраться до дворца мне так и не удалось. Когда мы дошли до района цирка и стали уже продираться к мосту через Сунжу, артиллерийский обстрел усилился, хотя, возможно, нам с Мусой это только показалось, поскольку район Президентского дворца в тот период перманентно обстреливался плотнее всего. В тот день я впервые так близко видел, с какой страшной и яростной силой снаряды распарывают землю в клочья и как легко они превращают дома в руины. Ни в Южной Осетии весной 1992-го, ни в Абхазии летом и осенью 1993 года, ни в Таджикистане летом 1996-го я не видел такого ожесточения! Мы с Мусой сначала отбежали в один подвал, потом перебрались в другой, подальше от центра, который оказался более безопасным и просторным и где вперемешку с боевиками и мирными жителями в духоте, грязи и полутьме вдоль стены лежал с десяток раненых. Некоторые буквально истекали кровью, и, думаю, спасти их вряд ли представлялось возможным. Один из них, мужчина средних лет, бледный и обросший, лежал с закрытыми глазами и все время безмолвно шевелил губами.
Прислонившись к сырой и холодной стене, мы просидели в этом подвале несколько часов. Мы почти не разговаривали. Три и без того еле мерцающих огонька свечей тряслись при каждом разрыве. Содрогались и мы с каждым разорвавшимся снарядом, и каждый раз невольно поднимали взгляд в бетонный потолок, опасаясь, что он может проломиться и рухнуть. Все сидели молча, только маленькая девочка все время плакала, прижимаясь к матери, и временами слышался едва сдерживаемый стон раненых. То стихающий, то заунывный плач этой девочки особенно изводил в моменты затишья над головой. Мне хотелось схватить ее и выбежать отсюда, лишь бы она перестала плакать!
Позже в подвал спустились несколько боевиков и, расчистив мусор ногами, расселись на полу у входа. Все посмотрели на них, ожидая, видимо, что они что-нибудь скажут о происходящем наверху. Но они молчали, один вытащил сигареты из нагрудного кармашка рядом с гранатой, и все боевики закурили короткими нервными затяжками. Неожиданно крайний из них достал откуда-то из подвальной темноты маленькую музыкальную шкатулку, завел ее и поставил на перекосившийся деревянный ящик. Боевики открыли ее крышку и все также молча поочередно стали стряхивать в нее пепел со своих сигарет. «Они, видимо, свихнулись там, под обстрелом, – подумал я. – Зачем стряхивать пепел в шкатулку, когда кругом один мусор и смрад». Скрежеща ржавой пружиной, шкатулка заиграла мелодию полонеза Огинского «Прощание с родиной».
Эту шкатулку я забрал с собой. Ее скрипучий полонез и маленький безумец с площади Минутка стали лейтмотивом одного из первых моих фильмов о чеченской войне.
Глава 7
Стены нашего земляного мешка постоянно одаривали нас порциями чернозема вперемешку с мелкими камнями, которые неожиданно сыпались на нас сквозь крупные сплетения металлической сетки. Не раз мы вскакивали во сне от ударов камушками по голове, нервно соображая в кромешной темноте, что с нами произошло на этот раз. Поняв, в чем дело, мы принимались стряхивать землю с волос и очищать от нее постель. Бывало, грязь сыпалась на лицо или попадала прямо в ухо. В таких случаях трудно было сдержаться и не вскрикнуть. Но мы тут же осекались и начинали приглушенно материться и бормотать про себя всякую чушь.