Теперь сны были такими, какими должны быть: лишенными красок, ровно так, как и реальность. Бледное солнце, слегка отливающее желтизной, походило на болезненное лицо умирающего. Тусклые лучи заливали черную землю, исходящую испариной. Это не солнце сушит ее, это огромные костры, доходящие до неба. Я задрал голову, чтобы увидеть их конец, но языки пламени терялись в непрозрачных облаках. Пламя тоже лишилось красок, это случилось, когда из земли послышался шепот. «Зачем ты убил нас?» — шептало сверху, снизу и сбоку. Я не убивал, хотелось закричать мне, я не ничего не сделал… из горла вырвался только хрип, потому что вместо легких у меня были дыры и звукам негде было родиться. «Ты убил нас, потому что ничего не сделал», — в тихом шепоте звучал упрек, он рвался из земли.
Нет, хрипел я, я никого никогда не убивал! Никого… кроме себя. Я упал к земле, начав разбрасывать влажные прилипчивые комья руками. Вскоре пальцы стали черными и грязными, они впивались в податливый венерианский грунт в поисках плоти и костей. Если достать их оттуда, если сжечь в кострах, они больше не будут шептать о том, чего я никогда не делал… Как же их много здесь, костей и черной полусгнившей плоти. Здесь лежали лишь куски, останки когда-то целых тел: руки, ноги… глаза. Они смотрели на меня и не моргали. Уже давно я не видел демонов, и сейчас тоже не чувствовал их. Все они были людьми, это их глаза сейчас смотрели на меня. Вокруг кишели белые черви, стремясь проделать в глазных яблоках дыру, как в спелом плоде. Пока им не удалось сделать это, глаза в земле смотрели на меня и будто просили о чем-то. «Слишком много упрека в этих белесых сферах, а я ведь ни в чем не виноват».
Как я смогу петь теперь — без легких? Пальцы начали хватать глаза и бросать те в костры вместе с их молчаливыми упреками. Дюжину, две, десять — они все не кончались, вокруг них кишели черви, и я уговаривал себя, что спасаю их от червей, а не от собственного страха. Но их становилось все больше и больше, и у некоторых глаз появились головы. Костры смердели смогом, забивая пустоту в груди терпкой чернотой. С каждым новым куском плоти копоть густела и еще больше чернела, пока я не ослеп, но они не перестали видеть меня. И вновь несправедливость… но… «Что толку спасать, если они уже умерли?» Пусть смотрят.
Когда я очнулся, вокруг стояла кромешная темень. Взгляд не сразу поймал смутные очертания больничной палаты. Под собой я ощущал знакомую твердость ортопедического матраса, под головой — мягкость подушки. Обычно так бывало, когда меня косила очередная передозировка… но сейчас я был, по всей видимости, ранен и не понимал, зачем мне ортопедический матрас. Тело пронзила боль. Дикая, дикая слабость… значит, живой. Воздух со свистом входил через рот, в котором что-то отчаянно мешалось. Трубка. Она торчала у меня изнутри, впихивая искусственный воздух. Отвратительно пахнущий искусственный воздух. Я хотел настоящего, вдохнуть живой, человеческий воздух, созданный этой планетой: водорослями, листьями и травой. Тогда он был бы рожден, значит, имел бы смысл и наполнил меня им. Поэтому я с трудом поднял руки, чтобы выдернуть из себя ненавистную пластмассу.
Надеюсь, сейчас я на Земле, а не на Марсе, иначе мой подвиг будет смешным. Весь воздух на этой планете был искусственным. «Что не рождено, не имеет смысла…», — вспыхнули в мыслях слова «Венета», и я захрипел:
— Я сделал что-нибудь? Скажи, что сделал…
Увидев, что я очнулся, полная медсестра в белом чепчике раскрыла рот от удивления и куда-то убежала.
— Не уходи… подожди… скажи.
Через мгновение я снова погрузился в зыбучий сон, но на этот раз в мои легкие вросли корни дерева. Корни были рождены из настоящего семени, поэтому мне было хорошо, и я был счастлив.
Иногда мне снилось, что к кровати подплывали призрачные силуэты и разговаривали между собой. Какие-то голоса казались знакомыми, иные я слышал впервые. «Вытащите его, — сказал кто-то громким басом, — Конфедерации нужен живой герой». Кто-то отпустил сальную шуточку голосом моего менеджера Вилли. «Находиться в наркотической коме своего рода его хобби». Других слов я не разобрал, они путались и жужжали, сливаясь в тягучий гул взлетающего с космодрома корабля.
Когда я очнулся во второй раз, в окна светил день. Рядом, в кресле, свернувшись калачиком и подогнув под себя ноги сопел длинноплечий Вердан Войлок. Он-таки вытащил меня, сукин сын. Или не он, а кто-то другой. В любом случае, сейчас он находился здесь, со мной, а не мой родной отец, которого я не видел уже лет пять. Я застонал, и он проснулся.