Мужчина обернулся.
— Либена?
— Генерал?
Он усмехнулся.
— Кажется, наш брак, столь вам неприятный, так и не состоится. Глупо как-то. Уехал от одной девушки выслеживать вторую и получил пулю от третьей.
Она не знала, что ему ответить. Все это было похоже на горячечный бред.
— Молчите? Не знаю, почему именно вы пришли за моей душой? Возмездие? Я должен был испортить вашу жизнь, теперь вы забираете мою?
В его словах не было упрека, только сонная задумчивость. Ли не выдержала.
— Вы были чужим, да, но… не были ненавистным гостем. Возвращайтесь. Приезжайте в Малахитовый дом, я вас вылечу.
Его взгляд изменился: стал цепким, деловым. Теперь она понимала, как этому мужчине-увальню удалось выжить за столько лет войн. Он был совсем не таким простым и нелепым, каким казался.
— Я приеду.
Его слово веское, тяжёлое, камнем легло в ее душу. Опять… Все повторится опять…
Либена передернула косыми плечами.
— Я буду ждать.
Он вдруг шагнул вперёд, протянул к ней руку, коснулся невесомо ее щеки — и Либена растворилась во тьме, возвращаясь на Светлую сторону.
Свеча догорела. Тьма окончательно воцарилась в полуночной комнате. Ли, около минуты испуганно всматривающаяся в окружающее пространство, устало прикрыла глаза.
Нет, она не будет бояться этой тьмы. Это ее мир. Ее решение. И над ней никто и ничто не властно.
Пока что.
А потом…
Она найдет слова. Или деньги на дальнюю дорогу. Хорошо, что она не встретила на тропках Темной стороны Чеслава, значит, с ним действительно не случилось ничего страшного.
А с остальным они справятся.
Дыхание женщины выровнялось.
На столе вспыхнул алым огнем огарок свечи.
Глава 9. Подхолмье
Яромир не помнил Прощального обряда. Только то, что дочка цеплялась за его штаны, прижималась к нему в страхе. Маму закапывали в землю. Девочка не понимала, зачем.
— Почему? Чем она провинилась? Она вернётся?
— Нет, — шептал кто-то рядом. — Но она будет тебя ждать. Вы обязательно встретитесь. Потом.
— Меня тоже закопают в землю? — разревелась малышка. — Я не хочу! Не хочу!
Яромир что-то рыкнул на непрошенных помощников, взял ребенка на руки и снова застыл безмолвной статуей на краю могилы. Потом все разошлись, а Яр с дочкой вернулись в холодный дом, казавшийся теперь тусклым и пустым.
— Папа, когда вернётся мама?
Он молчал. Молча гладил девочку по золотым волосам, разбирал сваленные в кучу вещи, к вечеру даже попытался сварить кашу — тоже молча. Варево пригорело и пахло отвратительно, но Любима стоически съела три ложки.
— Папа, мне страшно. Не молчи.
Она жалась к нему — маленькое, потерянное, золотоволосое чудо. И он решительно тряхнул головой, стукнул ладонью по столу, разгоняя злые и слабовольные мысли. У него нет времени переживать. Ходить в пивную, жаловаться на жизнь, страдать. У него дочь голодная!
Но…
И все же Даниса забрала с собой часть его души.
Яромир решительно встал с лавки.
— Пойдем, сходим к тётке Кривой. Она нам молока продаст, а может, и свежих пирожков. Говорят, она каждый день печет что-нибудь вкусное.
Любима послушно вложила в его руку свою.
На углу Солёной улицы Яр столкнулся с Мирославом, братом Данисы. Тот шел от пивной. Глаза потухшие, походка пьяная, рубаха рваная — видно, с кем-то успел подраться.
— О! — Мирослав подошёл ближе, хлопнул родственника по плечу. — Не бойся! Дочку твою теперь не тронут! Сгорит, ведьма!
Яр шагнул вперед, стал так, чтобы дочка, оказалась прикрыта его телом. Мирослав — мужик хороший, но Отец знает, что придет в голову пьяному с горя!
— Проспался бы ты.
— Не могу, — мотнул головой шурин. — Пью, пью, а забыть лица ее не могу. Она же младшая, любимая была. В семье. Но выросла доброй такой, тихой. Тонкая, как тростиночка. Все кулаки чесались лезть ее защищать. Всегда ж найдется сволочь, что к тихоне привяжется. И колотил! Купцова сына бил, помню, внука скорняка отделал, да. А выросла — они же и свататься стали. А девчонка с характером вышла — наотрез! Только тебя видела. Слезы лила каждый раз, когда ты Ринку до дома провожал. Я уж и тебя хотел… Но сердцу, оно ж, не прикажешь. А потом как Ринка ушла к Камнюку служить, оно как-то у вас и сладилось. Вот Любка родилась. А эта…
Шурин махнул рукой в неизвестном направлении. Закачался, схватился за плечо Яра, пытаясь устоять на ногах.
— Но ты не волнуйся. Воздастся ведьме. Живодёр наш с нее теперь не слезет, пока заживо не похоронит. Отомстим! Отомстим, брат. Пусть горит. Пусть мучается. У-у, ведьмища…
Яромир смутно понимал суть разговора.
— Слав, ты бы шел спать. А ведьмы, они на севере водятся. У нас нет.
— Сжечь! А ведьмы, чародеи — все одно! Темная кровь! Тьма! Гореть на костре твоей полюбовнице! Гореть!
Яромир шагнул в сторону, осторожно обходя родственника. Тот этого не заметил. Что-то бурчал себе под нос гневно, потрясал пудовым кулаком. Яр перевел ребенка на другую сторону улицы.
Вернулись они от Кривой быстро. Тетка-молочница говорила без умолку, и каждое слово ее казалось Яру ножом, который проворачивают в и без того кровоточащей ране. На обратном пути к ним подходили люди. Выразить сочувствие, жалостливо погладить ребенка по голове, сказать что-то бесполезное.
— Спасибо, — отвечал Яромир (с каждым разом всё менее дружелюбно), и шел дальше.
— Посодют теперича? — шептались за спиной.
— Окстись, посодют!
— А куклу-то под порогом Славка-то нашел ведь!
— Развелось-то зла! Шо ж это делается-то на белом свете!
Яр зашел в двор, запер калитку.
— Свяжи мне венок, Люба.
Девочка убежала собирать цветы. Яромир сел перед крыльцом, пошарил рукой в траве. Наткнулся на пучок соломы, схватил, вытащил на свет. Кукла. Простая, схематичная. Обвязана светлым волосом. Данисиным. А в сердце — дыра.
— Ведьма… — нараспев протянул Яр чужеродное, северное слово. Он и сам порой в исступленной ярости думал, что Рина — ведьма. Не отпускало сердце ее образ. И жили они с Данисой в ладу, и всем жена была хороша, а не мог Яромир забыть кареглазую статную красавицу Азу. А ведь не выкрикнула б Даниса в том споре, что честь свою Ринка дону Низ за блестящие монетки продала, не поверил бы. Он и не поверил. Проверил. И сказал первое, что пришло на ум, горькое и злое. Получил в ответ пощечину да злой взгляд. И выросла вместо любви проспать в душе. Обиделся, отпустил. На другой женился — правильной и доброй. А карие глаза забыть не смог. Словно сам себя в клетку посадил и единственное, что осталось — биться грудью о колкие прутья. И хорошо все, да не то. Не та рядом. А та…
Разное говорили. То верил, то не верил Яромир злым языкам. Но прислушивался жадно. Специально себе наговаривал про бывшую невесту плохого, чтобы забыть наконец первую любовь, да не выходило. Нутро-то знало, что врёт он. И на каждый навет ищет оправдания. Она одна с мальчишкой на руках осталась, без денег, без жилья, что уж тут… И хотелось сходить, узнать, как там Аза? Как выглядит, какое платье носит, где работает? Исхудала? Обидел кто? Но стоило развернуться к двери — натыкался взгляд на молодую жену, смотрящую на него с немым укором. И ноги теряли силу, подгибались, опуская тело на лавку подле супруги. А потом и вовсе появилась дочь. Не мог же он, предав двух женщин, предать ещё и третью?
— Папа, венок! А этот — маме!
Он спрятал соломенную куклу за пазуху и попробовал улыбнуться дочери.
Почти получилось.
***
В дверь стучали. Деяна вздрагивала от каждого удара, что наносил увесистый мужской кулак по дубовой створке. Жизнь опять, в который раз, превратилась в кошмар.
Вчера — и целую вечность назад — следом за ушедшими с Азариной людьми в форме, Деяна вытолкала из дома настырного тижийца и полдня проревела в передник, сидя на кухонной лавке. К вечеру наглый степняк по-хозяйски зашёл на кухню, сам взял пирог, налил молока и вышел на крыльцо. Дея метнулась к одной двери, заперла ее на засов, потом тоже проделала с другой. И замерла, ожидая, что вот-вот в дуб войдёт лезвие топора… За день она не прибрала для Кагыра комнату и не собиралась пускать его на ночь в дом. Дона Брит, конечно, хорошая женщина, но она всю жизнь прожила далеко от границы и не знает настоящую натуру тижийских варваров. Нет, она, Дея, не дура, пускать в дом убийцу на ночь глядя. Только ведь он и сам может войти…