Только начинался февраль девяностого. Мне тогда было двенадцать лет. Мы с родителями ехали в автобусе… Его остановили эти выродки… – рассказывать он стал прерывисто, постоянно нервно теребя себя за ухо. – Всех русских, кто был в автобусе, стали вытаскивать на улицу, угрожая автоматами и ножами… Ни один из таджиков, ехавших в том же автобусе, не заступился. А потом… – он замолчал и задумался, глядя в пол.
– Что было потом? – спросил я.
Ярослав поднял на меня словно остекленевшие глаза и продолжил:
– А потом была смерть. Моей мамы, моего папы, меня…
Он снова замолчал и просто холодно смотрел на меня. Я не знал, что ему сказать. От ледяного взгляда мне стало не по себе.
– Сначала нас просто били кулаками и пинали ногами. Папа старался прикрыть меня и маму, но не получалось. Потом маму оттащили чуть в сторону и стали срывать с нее одежду… Отец бросился ей на помощь, но тут же какой-то ублюдошный сопляк ударил его стальным прутом в живот. Сразу же подскочили еще несколько тварей и забили его до смерти… Ему раздробили весь череп арматурой! А тем временем другие выбл*дки насиловали мою маму! Я пытался встать и пойти к ней, но меня валили с ног и пинали ногами!.. От слез я перестал что-либо видеть, но все еще пытался ползти к ней, пока не получил удар чем-то тяжелым и твердым по голове. Потом была темнота. Не знаю, сколько пролежал без сознания. Наверное, твари подумали, что я сдох, потому и оставили просто лежать на улице, как еще десяток других тел. Когда я пришел в себя, голова невыносимо болела, на затылке была засохшая кровь. Здесь расправа была окончена. Милиции не было, она охраняла здание ЦК. Никого не было… а, может, просто я не замечал. Я подполз к отцу. Меня трясло. Я прикоснулся к тому, что осталось от папы, и позвал его. Глупо. Он был мертв. С такими травмами не живут. Тогда я стал искать маму. Ее нигде не было. Я, сильно шатаясь, слонялся от трупа к трупу. Меня затошнило, я подбежал к перилам моста через Душанбинку, меня дико вырвало… а потом я увидел внизу маму. Она лежала на камнях… Разбилась… Видимо, когда этим мразям надоело насиловать, они просто сбросили ее вниз… Словно в бреду я поплелся в сторону нашего дома. Я ревел… выл, как раненый зверь. По пути мне повстречалась бывшая мамина коллега с работы. Она взяла меня за руку и, не говоря ни слова, потащила за собой. Я не сопротивлялся. Мне было все равно, что теперь со мной станет. Только когда мы зашли к ней домой, она попросила рассказать ей, что произошло. Я рассказал. В тот же вечер она взяла меня с собой, мы все бросили, сели на поезд и уехали из проклятого Душанбе в ее родное село под Белгородом. Меня каждую ночь мучили кошмары. До сих пор мучают, хоть уже и не так часто. К двадцати годам виски стали седыми…
Я по-прежнему молчал, не зная, что сказать. Ощущал неловкость. Молчание первым нарушил Ярослав:
– Знаешь, Олег, ты толковый парень. Между нами, подавляющее большинство членов партии – сторонники радикализма, силового решения вопросов. Ты же стараешься просчитывать на несколько шагов вперед, думаешь головой…
– Откуда ты знаешь? – усмехнулся я, довольный от выслушанной лести.
– Ты же Бауманский окончил, а там дураки не учатся. Да и прекрасно помню, как ты выступил против развязывания резни, аргументировав это решение, хотя все в один голос кричали, что нужно зверей на столбах вешать, – он загадочно улыбнулся. – Не-е-ет, ты далеко не дурак.
– Не был бы дураком, – тяжело вздохнул, – жил бы в своей квартире в Москве, а не снимал каморку во Фрязино.
– Олег! – Светлогоров рассмеялся. – Перестань говорить такую чушь! Просто тебе в жизни немного не повезло. Но ты должен работать, преодолевать трудности. Скоро все изменится. Я это чувствую! Грядут большие перемены! И если ты не превратишься в дурака, делающего глупости, то в твоей жизни все наладится, – он вновь улыбнулся. – Партия тебе поможет.
От этих слов в душе произошел подъем. Странный человек все-таки этот Ярослав. Вроде говорит обычные, даже банальные, вещи, но говорит так, что заряжает собеседника неуемной энергией и энтузиазмом. Как-то раз я всерьез задумался, а не гипнотизер ли он. Ответ не нашел.