Глава 6
Сейчас я сижу на его рабочем месте – в кожаном кресле за большим полированным дубовым столом. Полковник ютится напротив меня на скромном стуле, предназначенном для приема посетителей.
– Покажите мне списки прибывающих сегодня, – приказываю я.
Семушкин тотчас подрывается и извлекает из металлического огнеупорного шкафа листы формата А4. Передает мне. Начинаю просматривать списки. Количество имен на каждой странице соответствует количеству человек, перевозимых в одной бронированной фуре (на жаргоне – «вагон»). В них сотни фамилий, и я внимательно вчитываюсь в каждую.
Абдурахманова… Ашхабедов… Галилов… Джураева…
Закончив просматривать списки, я обращаюсь к Семушкину:
– Пойдем, Александр Николаич, покажешь лагерь.
Мы встаем и выходим из административного корпуса, направляемся в сторону бараков. На улице уже темно. Территория лагеря – каждый сантиметр – освещается мощными прожекторами.
– Каждый барак поделен на несколько камер, – поясняет мне полковник то, что я и так знаю. – В каждой камере содержится сто человек, при желании можно уплотнить до ста пятидесяти.
Я никак не реагирую на эту информацию. Видя мое настроение, начальник лагеря перестает говорить.
В тяжелых бронированных металлических дверях камер блока «А» проделаны смотровые окошки.
– В камере 1А содержатся кавказцы, – информирует меня мой «гид». – Их мало, но азиатов к ним не подселяем – не смешиваем между собой представителей разных расовых принадлежностей, – он снова улыбается, отчего у меня появляется желание заехать ему по зубам.
Я отодвигаю заслонку смотрового окошка и заглядываю внутрь. Наверное, так и выглядит ад: последние представители кавказских национальностей лежат на шконках. Они до безобразия худы. Двигаются лишь изредка, и движения напоминают рефлекторные реакции. В сумме я насчитываю двадцать одного человека.
– Их всего двадцать один экземпляр остался, – подтверждает мои подсчеты Семушкин. – Они уже не могут есть, ходить, да вообще хоть что-то делать. Утром из камеры вынесут еще несколько тел. Скоро эта раса перестанет существовать. Мор делает свое дело.
От осознания нашей жестокости у меня подкатывает к горлу тошнота, но я беру себя в руки. Идем к следующей камере.
– В камере 2А содержатся среднеазиаты, сдавшиеся нам в плен, – снова поясняет полковник.
Я заглядываю в окошко: здесь сидят и старики, и женщины, и дети. Ни одного мужчины трудоспособного возраста.
– Они же работают? – уточняю я у полковника.
– Конечно. С семи утра до девяти вечера. Каждый день.
– Кто с детьми сидит, когда все уходят на работы?
– Более старшие следят за младшими.
– И сколько лет самому старшему?
– Шесть – семь. Более старшие тоже работают.
– А самый младший, я так понимаю, грудного возраста?
– Так точно, Олег Николаевич.
– И вы считаете, что семилетний малец может дать нормальный уход ребенку, которому еще и года нет?
Глаза Семушкина округляются.
– Гражданин министр, я не совсем вас понимаю… У нас тут не детский сад… Эти животные сюда умирать приезжают… Но перед смертью эти враги должны заплатить своим трудом за все свои грехи перед нами, за все насилие над Россией-матушкой.
Я смотрю на него. Мне противно. Очень омерзительно от слепой веры в бредовые слова и идеи маньяка Светлогорова. Хочу что-нибудь ему сказать, но решаю, что это будет без толку. Вспоминаю, что еще недавно сам был таким же слепым и свято верящим каждому пердежу Ярослава. Становится еще противнее.
На улице раздается какой-то равномерный шум. На растерянном лице Семушкина снова появляется улыбка.
– Похоже, новая партия, наконец-то, прибыла.
Мы выходим из блока А. В ворота въезжают одна бронированная фура за другой. Все они параллельно друг другу паркуются. Тут же, перед машинами, какой-то капитан строит свою роту, потом раздает приказы. Лают злые служебные собаки. Несколько бойцов бегут к самому левому грузовику. Из кабины грузовика выпрыгивает и идет навстречу капитану старший конвойный с пакетом необходимых бумаг.
– Начать приемку первого вагона! – кричит капитан.
Щелкают замки, открывается дверь. Солдаты, с автоматами наизготовку, внимательно следят за спрыгивающими по одному из кузова азиатами. Под лай натасканных псов пленные женщины и старики, пригнув головы, некоторые с детьми на руках, бегут на плац, подгоняемые ударами дубинок и криками «Живей, твари!» лагерных надзирателей.