— Молчать, контры! Как петуха, порешу обеих. Встали быстро! Обе!
Тихонько поднялись, стали рядышком.
— Вперёд! Шагом марш!
— Старуху-то зачем, Петруха! — отозвался Митяй. — Нехай домой идёт, толку от нее. Окочурится ещё, что с ней делать потом?
— Контра она. Не видишь? — Петруха совсем озверел. Мысли его разбрелись, и он никак не мог собрать их воедино. Где контра, где — не контра. Задача не из лёгких. Бабку Фотинью знал с детства, она ему и пряник, сироте, совала при случае, и деду помогала иногда управляться по хозяйству. А тут — разговорчики такие.
— Да какая она контра? Отпусти старуху, Петька.
— Ладно — сплюнул, цыкнув слюной в пыль дороги. — Скажи спасибо Митяю. Ступай, пока я добрый.
Бабушка горестно всхлипнула, вытирая сухой ладошкой слезящиеся глаза:
— Сонюшку отпусти, навошта[11] вам Сонюшка?
— Знаем, зачем Сонюшка! С неё польза нам со всех сторон. Поболей, чем с тебя, старуха! — Заржали.
Бабушка осталась стоять у дороги, а Леру повели. Стало страшно. Если до этого её решение идти с Петрухой было каким-то ненастоящим, игрушечным, то теперь она поняла — все гораздо серьезней. Улица вымерла. Ни одного человека они больше не встретили. Даже куры, почувствовав опасность, исчезли. Вяло побрехивали собаки из-за заборов. Они подошли к новой избе. Забор был снесен, обломки штакетника валялись тут же. Над дверями висел лозунг на красном кумаче — «Земля — крестьянам». Вошли в сени. Тяжелая дверь открылась. Лера увидела большую светлую кухню. У стены — большая русская печь. Рядом с ней суетился старичок, пытался растопить. В руках у него была скомканная газета и щепки от разрушенного забора.
— Михеич! Встать! Власть пришла! — гаркнул Петруха.
Старичок от неожиданности вскочил, зацепился за печную дверцу и упал прямо на груду досок. Конвойные дружно заржали, а старичок, виновато подхихикивая, поднялся и стал навытяжку.
— Доложи, как дела в доверенном тебе штабе.
— Усе тихо, товарыщи. Вось печку таплю, бульбы зараз спяку.
— Тольки бульбай сыт не будешь. Мы тут петуха пристрелили, забирай.
— У Фотиньи? Енерала? Али ж и добры был петух, апошний[12] на всю вёску.[13] Навошта вы яго забили!
— Ну-ну. Хорош рассуждать. Как заключенный?
— А што ему делаецца? Сядить, значыцца.
— Отколь знаешь?
— Заглядывал.
— В разговоры с контрой не вступал?
— Да, якая ж ён контра? Батюшка.
— Темнота. Телеграмма вчера пришла из губкома. — Вытащил из кармана сложенный вчетверо листок, важно зачитал по слогам: — Немедленно начать кампанию по расколу церковной и — и-е — рар — хии — тьфу ты, на прочтешь с первого разу — положив основание и повод изъятие церковных ценностей. — Сложил телеграмму, вернул в карман. — Контра он. И-ирархия, короче. А иирархию не потерпим.
— Як скажешь, Петруха, вернее, товарищ комиссар!
— Во, молодец, Михеич. Девку туда же проводи.
— Соня? И Сонька — и-ирархия? Адкуль вы яё?
— Адкуль? Мы со дна моря достанем, если революции надо.
— Ну-ну. Давай, деука, к деду! Посидите, можа, хутчэй[14] вас адпустят. Сам-то ён — камень, няделю ужо сядить.
Дверь скрипнула, открыв маленькую комнатку, скорее, каморку, в которой хранились припасы. В углу, у грубо сколоченного деревянного стола стояла лавка. Тусклый свет падал из небольшого оконца. За столом сидел человек в черном подряснике. Седые волосы гладко зачесаны назад открывали большой лоб. Он сосредоточенно читал книгу в кожаном переплете, чуть шевеля губами, и даже не услышал скрип входной двери. Лера замерла. Нереальность происходящего вдруг нахлынула волной слез: то ли радость, то ли горе.
— Дедушка — она тихонько позвала, а он удивленно посмотрел на неё.
— Сонюшка? Детка, ты как тут?
Она тихонько подошла, невесомо опустилась на краешек лавки. Он, близоруко сощурившись, задумчиво провёл ладонью по волосам, огладил седую бороду.
— Сонюшка? Ты?
— Я, дедушка. То есть… — Лера замолчала. Она не могла даже представить, как можно объяснить ему, что она вовсе не Соня.
Он помолчал, посмотрел в оконце. Солнце заходило, и золотистые отблески падали на переплёт его старой книги.
— Солнышко садится. Ещё один день Господь подарил.
— Всё будет хорошо. Мы еще поживём, дедушка.
— Пути Господни неисповедимы. Господь не ограничен ни временем, ни пространством.
Помолчали. Старик сидел, прислонившись спиной к дощатой стене и скрестив руки на груди. Внимательно присматривался близорукими глазами к Лере и вдруг спросил: