— Принёс. Два ведра, поди, хватит?
— Ленивый ты, Митяй, абибок[50]. Иди яшчэ. Хай хлопец памыецца як трэба.
— Ага, и нас всех памые.
— Не каркай. Што з нас узяць?
— Одним миром мазаны. Вот ты скажи, куды крест подевался? На вечерней был еще, а утром — нет?
— Не ведаю, не маё гэта дело.
— Не маё! — Митяй передразнил бабку, сморщив лицо и подперев кулаками бока — накличете беду на село. Отдали бы подобру-поздорову. А так — жди беды.
— Куды яшчэ болей? Прыйшла ужо.
— Ты, Фотинья, не серчай за петуха. Я так, и не думал стрелять в него, а он вражина, набросился на меня. Я с детства не люблю, когда на меня скачуть.
— Да я — о петухе? Иди с Богом. Чаго уж по валасам плакать, кали галавы няма.
Митяй поправил рубаху и двинулся со двора. Фотинья закрыла за ним калитку. Потом насыпала курам порубленной лебеды и пошла в хату. У иконы Спасителя потухла лампадка. Затеплила её, достала Библию. А мысли всё не давали покоя. Икону Тихвинскую, что с храма вынесла, подняла на чердак. Оклад серебряный. Придут с обыском — заберут, да и бабку пристрелят. Она пожила на свете, да и без Афанасия не жизнь, может и просить такой смерти у Господа. Давеча приехала племянница к Фёдору, соседу. Приехала из Шуи. Рассказывала страсти такие, что народ и не знал — верить или как… Стали в Шуе разорять собор, подъехали красноармейцы с ружьями. Люди встали защищать от разорения, так их постреляли. Не верили, крестились. В голове никак не укладывалось, как свои, родные могут стрелять. Ладно, немцы какие, вороги, это понятно. А тут свои. Не верили. А тут в своем селе такой разбой учинен среди бела дня. Да еще в воскресный день, во время Литургии. И опять свои. Не немцы. Тем более, отца Иоанна. Он в селе больше года жил, тихий, скромный. Никого не обижал. Монастырь его разорили, все разбежались, кого не забрали, а он к отцу Александру пришёл. Прямо на Литургии и расстреляли. Они в храм рвались, а он не пускал. Пьяные были, ругались матерно. Вина просили из Чаши. Страшно. Один отец Иоанн и встал на защиту. Кто выстрелил — не видели. Хлопок раздался — Иоанн упал, прямо под иконой. Люди закричали, стали убегать. Отец Александр вышел, бледный, как полотно. Его тут же взяли в каталажку при штабе. А штаб — смешно сказать, изба Михея Рожнова. Хозяина выгнали, а сами в его хате бесчинства устроили. Ой-ё-ёшеньки!!
Отнести хоть хлебца батюшке, да огурцов трошки набрала утром. Его, поди, оглоеды и не кормят. Теперь и Соню взяли. Вот беда — то…
***
Марк подошёл к храму. Был он каменным крепким. Большие деревянные двери были закрыты. Во дворике, на зелёной луговине, виднелись кресты. Вокруг зелёной стеной — кусты сирени. Чуть поодаль, обгорелый сарайчик, наверное, тот, который подожгли. У храма — две скамейки с красивыми узорными спинками — видно какой-то сельский умелец расстарался во славу Божью. На скамейке, свернувшись пушистым калачом, спал рыжий котяра. Услышав шаги, приподнял рыжую голову, тоскливый кошачий взгляд царапнул по сердцу — и снова опустил. Вокруг — тишина. Такое ощущение, что в селе и нет никого. Из-за огороды мелькнула белобрысая голова. Мелькнула и исчезла.
— Эй, ты, боец, выходи! Разговор есть!
Повисла тишина, потом голова вынырнула снова.
— Эй! Давай сюда! Не ховайся. Свой я..
Из-за загороды вышел парнишка лет одиннадцати, в портах холщовых и рубахе. Светлые, выгоревшие на солнце волосы торчали непослушными вихрами. Серые глаза поглядывади настороженно. Чужой.
— Тебя как кличут, парень?
— Андрей я.
— А по батюшке?
— Петрович. Только нету тяти. Забили на войне. С мамкой живу.
— С мамкой, говоришь? Это хорошо. Мамка не даст помереть. Скажи мне, брат Андрейка, как мне в храм попасть?
— А вам зачем?
— Ну как зачем? Зачем люди в храм ходят?
— Путные — Богу молицца, а бандиты — грабить.
— Ну, разве я похож на бандита?
Андрей посмотрел уважительно на бушлат, на бескозырку.
— А ножичек у вас настоящий?
— Эх ты, ножичек! Это кортик, самый что ни есть настоящий.
— У всех моряков такие?
— Нет, только у офицеров.
— А вы — морской офицер?
— Нет, кортик мне случайно достался.
— Здорово. А можно подержать?
— Отчего же? Можно, конечно. Только ты мне не ответил.
— Так ключ, вот висит, сбоку. Отец Иоанн его всегда здеся и держал. — Вспомнив отца Иоанна, мальчишка шмыгнул носом, вытер набежавшую слезу. Кот на скамейке поднял голову, спрыгнул, потянулся, выгнув спину рыжим колесом, подбежал к мальчишке, стал тереться об ноги.
— Минька, Что ты? Пойдём со мной!
— Минька? Твой кот?
— Нет. Отца Иоанна.
Мальчишка неловким движением потёр завлажневшие глаза, — скучает по хозяину.