Разговор этот происходит одним из холодных вечеров, в темной и оттого более уютной малой гостинной наследного принца. Они оба сидят в глубоких тяжелых креслах, оставшихся еще от прадедушки Маркуса Щедрого. Яркий огонь озаряет комнату, наполняя ее загадочными тенями и бликами. Я, невидимая, притаилась в тайном ходе, за гардинами.
— Дикие, непокорные, не то что наши клуши, чуть поднажмешь и со всхлипами готовы на все, — шепчет Антон.
— Главное связать им руки и заткнуть рот, они в любой момент готовы выцарапать тебе глаза и вцепиться в шею…
Голос маркиза звучит мечтательно,
— А какие же они тесные, как сладкий пудинг, ты туда и с тихим хлюпом оттуда и опять твое копье втискивается… а она извивается под тобой, и тяжело дышит в шею…
Мой брат судорожно вздыхает, Антон наливает еще вина в бокалы, я слышу легкое позвякивание хрусталя,
— Как-то мы с одногрупником Фелеком Безлапым, — продолжает Антон, — помнишь, ему палец на первом курсе училища дверью кто-то оттяпал, — в ответ хмыканье, — сладкую парочку заловили под каким-то там городом, не помню где, Фелек оказывается мальчиков потискать любитель, вот мы и разделили, так сказать поле деятельности, принесли мы их спеленутых веревками в какой-то дом, а за нами очередь, бойцов пятьдесят, делятся по интересам, а мы, как более знатные, первопроходцы значит… Как девочка брыкалась, я ее сисечьки аж до крови изгрыз, рядом Фелек со своим возится, вот натянули мы их, лежим, качаем их в такт, а они только стонут хрипло… хорошо то как… ими потом до вечера наша рота занималась, некоторые обратно в очередь возвращались…
— А чего ж, только двое было что ль, — спрашивает — шепчет мой брат,
— Мало их, гадов, на штыки бросаются, дохнут как мухи…
Через полчаса Алек зовет меня повидать старого друга, я провожу одни из самых страшных в моей жизни двадцать минуть в их компании, вынужденная приветливо улыбаться, слушать комплименты о том, как я изменилась и как привлекательно я теперь выгляжу. Я стараюсь не обращать внимания на маслянисто увлажнившиеся красные губы маркиза, не взрагивать от каждого его прикосновения, не замечать его липких взглядов… Они ушли.
Я, в оцепенении стоявшая на пороге, судорожно вытерла руку, горевшую от влажного поцелуя галантного Антона, повернулась и, словно сомнамбула, направилась обратно к покинутому братом креслу. Я так старалась ничем не выдать своих чувств в течение этих двадцати минут, что лицо у меня от напряжения странно онемело, а на губах еще дрожала вымученная улыбка. Я тяжело опустилась в кресло, поджав под себя одну ногу и чувствуя, как сердцу становится тесно в груди от раздиравшего его ужаса. Я болезненно ощущала его короткие частые толчки и свои странно заледеневшие ладони, и чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем моим существом. Боль и растерянность вот что я чувствовала — растерянность избалованного ребенка, привыкшего немедленно получать все, чего ни попросит, и теперь впервые столкнувшегося с неведомой еще теневой стороной жизни.
Нет — это неправда! Маркиз Антон Капрский премерзейший человек на земле! Он обманывает, он что-то напутал! Наша армия не может совершать таких гнусностей — уж я то знаю это твердо! Ну конечно же, — думала я, — если это ужасная история — правда, то папа уж непременно должен знать. Ему, разумеется, могут ничего и не сказать, но он сам заметит, и накажет их всех.
Новостные листки пестрят траурными полосками. Наши войска терпят огромные потери, но вперед не продвигаются, даже отступают. Последние три месяца происходит какое-то непонятное топтание наших войск вдоль линии фронта. И среди креландского населения пронеслось неприятное сознание совершающегося беспорядка и бестолковщины. Каким образом передается это сознание, весьма трудно определить; но несомненно то, что оно передается необыкновенно верно и быстро разливается, незаметно и неудержимо, как вода по лощине.
Где та грань, тот момент осознания, когда новостные листки еще восваляют достижения армии, а люди уже понимают, это все, это начало конца.
Война продолжалась. Вторй год заканчивался. Страшные потери. Императорский маг из военной ставки шлет сообщение за сообщением — надо еще солдат, еще оружие, еще одежды, лошадей, людей, людей, провианта…
Наконец и мы все почувствовали тяготы войны. Императорский дворец и вся столица оделись в траурные одежды. Где-то в прошлом остался тот другой, счастливый мир и другие люди, радостные, в ярких легкомысленных одеждах; у них была надежда на прекрасное будущее и надежная уверенность в незыбленность страны. Где эти девушки в прекрасных шелковых платьях, которые беззаботно кокетничали и распевали «В час победы нашей», как распевала я сама еще так недавно.