Возможно, лишь 10 мая, получив отчет Густава Хильгера, Гитлер узнал подробности этой речи. Тем не менее при подписании московского договора 23 августа Молотов предложил тост за Сталина с четкой похвалой человеку, «который, с помощью своей речи в марте этого года, хорошо понятой в Германии, совершил поворот в политических отношениях».
Очевидно, Молотов связал свое собственное восхождение на пост, прежде занимаемый Литвиновым, 3 мая с речью Сталина на партийном съезде. В тот же самый день, перед своим падением, Литвинов принял британского посла, так что похоже на то, что Сталин принял поспешное решение посреди переговоров. Каковы были причины сталинского решения, стало чуть-чуть яснее, когда Молотов дал свою первую аудиенцию германскому послу 20-го числа. Вернер фон дер Шуленбург быстро подвел дело к новому торговому соглашению, которым русские энергично интересовались в Берлине. К его великому удивлению, Молотов обвинил немцев в том, что они допустили ведение торговых переговоров как «тактической игры, которая затем пошла на убыль». Торговые переговоры, заявил Молотов, могут быть возобновлены советским правительством только тогда, «когда будет построен необходимый базис». Что собой представляют эти политические основы, Молотов не сказал, кроме того, что оба правительства должны о них подумать.
Риббентроп запоздал с правильными выводами из этого разговора, потому что в своем докладе Гитлеру он подчеркнул, что русские, вероятно, все еще интригуют с британцами с планами окружения Германии. (Советское руководство до последней возможности пыталось организовать систему коллективной безопасности в Европе, предлагая, как свой вклад в это дело, готовность выставить в случае войны 136 дивизий, 5 тыс. средних и тяжелых орудий, до 10 тыс. танков, до 5,5 тыс. бомбардировщиков и истребителей. Ответные предложения, например, английской делегации — 5 пехотных и 1 механизированная дивизия. Кроме того, Польша отвергла советскую помощь, рассчитывая вступить в сговор с Германией. В этих условиях СССР, продолжавший на Востоке вооруженный конфликт с Японией на Халхин-Голе, перед угрозой войны и с Германией и с Японией (при попустительстве Англии и Франции) принял единственно возможное решение — прервал переговоры с союзниками и сел за стол переговоров с Германией, чтобы оттянуть войну. — Ред.) Когда советский поверенный в делах в Берлине Георгий Астахов увидел 30 мая барона фон Вайцзеккера, это обвинение было открыто предъявлено ему во время беседы на такую мелкую тему, как советское торговое представительство в Праге. Астахов не стал отвергать обвинений, но с заметной тонкостью предположил, что политика Гитлера не препятствует советскому нейтралитету. Более сообразительный тактик, чем посол Деканозов, Астахов сделал свой следующий ход через третье лицо. 14 июня он позвонил болгарскому посланнику и самым непринужденным образом заметил, что его правительство предпочло бы пакт о ненападении с Германией пакту с Францией и Англией, при условии, однако, что опасения, создаваемые знаменитой главой в «Майн кампф», могли быть развеяны.
Теперь даже Молотов выглядел менее загадочным. 3 июля он спросил Шуленбурга, считает ли тот Берлинский договор 1926 г. находящимся в силе. Укрепленный такими благоприятными предзнаменованиями, немецкий эксперт по зарубежной торговле Карл Шнурре приятно поужинал 26-го и, после нескольких лестных замечаний в отношении принципиальности советской внешней политики, получил от советского поверенного в делах признание, что Данциг вернется в рейх так или иначе и что «вопрос коридора» будет разрешен в пользу Германии. Пришло время вступить в игру Риббентропу. Он принял Астахова в ночь на 2 августа и на следующий день написал Шуленбургу, раздуваясь, как пузырь, от гордости за то, как он «разрулил ситуацию»: «Весь разговор я провел ровным тоном… Я вел беседу, не показывая никакой спешки». Несмотря на всю благородную сдержанность, Риббентроп сообщил Астахову, что в случае какой-либо провокации со стороны Польши Германия урегулирует вопрос с этой страной в течение недели: «Я сделал мягкий намек на то, что надо прийти к соглашению с Россией по поводу судьбы Польши». Но мягких намеков, даже если они размером с куски кирпича, для Астахова все же было недостаточно. Ему хотелось перевести разговор в более практическое русло. Риббентроп заявил, что сможет сказать что-то более конкретное, «когда советское правительство выразит свое фундаментальное желание установить новые отношения».