У Мертеля буквально отняло речь, зато физиономия Кортоня приняла выражение глубокого отчаяния:
- Ну как вы не понимаете, что оккупантам следует показать, что…
- А потому, пан Кортонь, что по математике в школе я был лучше вас! И знаю отсюда, что за каждого пришитого фольксдойча или рядового вермахта свою жизнь отдают десять, а то и более, поляков, нередко – весьма значительных поляков – и счет тут весьма паршивый; можно даже сказать, что такие расчеты в жопу можно засунуть! Уж простите, героические мои коллеги, но так у меня выходит из расчетов!
- По вашему мнению, если бы не было сопротивления, то все было бы тип-топ, так?! – кипятился Мертель. – Фрицы никого бы не убивали, не вывозили в лагеря, жизнь в Генерал-Губернаторстве была бы милой и приятной? Да разве вы не видите, что немцы творят с нами в течение этих четырех лет?! Опомнитесь!!!
Магистратор взмахнул рукой, словно желая отогнать облако дыма, ходящего волнами между столом и потолком.
- Я вижу одно… Что было бы намного меньше жертв, если бы…
- Если бы все наши земляки подставили фрицам очко, смазанное вазелином!
- Вы, пан Мертель, обязательно выиграли бы в том конкурсе демагогов…
Тут на помощь Мертелю снова пришел Кортонь:
- А вы, пан магистратор, посмотрите на евреев! Разве они защищались, или устраивали покушения, или же эсэсовцев выбивали? Нет же! Все были белые и пушистые. И что это им дало?...
- Правильно! – согласился Клос. – Так им помогло, как мертвому припарка!
Малевич не признал себя побежденным:
- Евреи – это совершенно другое дело. Фрицы убивают их по расовым причинам, и вы все об этом прекрасно знаете!
- А нас убивают из спортивного интереса, так? – спросил у него Кортонь. – Ведь нас тоже убивают без остановки! Нас тоже считают утерменшами, правда несколько лучшими недолюдьми, посему евреям дали первенство по дороге в могилу, а мы в этой очереди стоим на третьем месте, потому что между нами и евреями есть еще и цыгане. Или я не прав?
- Насколько мне известно, не только фрицы считают евреев худшей расой… - заявил Седляк, просверливая Кортоня значащим взглядом.
- Это камешек в мой огород, пан начальник?!
- А в чей же еще! Сложно забыть вашу эдекскую прессу, все те статейки, все антисемитские рисуночки ваших карикатуристов, все те…
- Вам, видно, сложно забыть то, что вы сами же и придумали! Национал-демократия никогда не пользовалась безумной расовой аргументацией, и никогда…
- И Дмовский ни словечка не написал против евреев!
- Дмовский никогда не пропагандировал истребления народа – национал-демократы никогда этого не делали! Мы боролись только лишь с иудейской гегемонией в культуре и экономике страны, так что следите за словами!
- Ой-ой-ой, как я испугался! – фыркнул Седляк.
Станьчаку, который был неприятно поражен дракой, понадобилось какое-то время, чтобы к нему вернулась охота молоть языком (а может, он даже вздремнул за это время), напомнил спорящим:
- Будучи поляками, охотнее всего мы считались со словами того "рыжего литовского еврея", что написал "Пана Тадеуша"[12], и того жидофила[13], что стал первым маршалом Польши и женился на еврейке.
- Первым нашим маршалом был князь Понятовский, а вовсе не "Дедуля" Пилсудский, - с апломбом эрудита заявил Брусь, переломив, наконец, психическую блокаду, что была эффектом потасовки с Мергелем.
- Князь Пепи стал маршалом Франции, дорогой коллега, - поучил его доктор Хануш.
- Ну… но ведь он был поляком…
- Это точно, - согласился с аптекарем Станьчак. – Поляком он был в значительно большей степени, чем величайший польский резчик[14], величайший польский композитор, величайший польский…
- Являясь величайшим польским шутом, истинным наследником Заглобы[15], вы, пан профессор, наверняка, сармат на двести процентов, только сейчас не время на болтовню! – вмешался адвокат, мобилизованный взглядом графа. – Давайте вернемся к теме, господа…
- А к какой из тем? – спросил Клос. – Разговор шел об арестантах, о евреях, о цыганах, о не забываемой паном начальником прессе эндеков…
- Я и сам помню ту красную макулатуру, что, наверняка, была любимым чтивом пана Седляка! – пробасил Мертель.
- Левая пресса не нападала на евреев! – твердо заявил Седляк.
- Правильно, она не нападала на своих издателей, редакторов, клиентов и читателей. Она нападала на поляков и пыталась отучить польскую молодежь от патриотизма!
- Чушь! Она атаковала шовинизм и ксенофобию темных людей, пан Мертель! Она пропагандировала принципы общественной справедливости, равенства, пролетарского достоинства…
13
В польском (да и в чешском, и словацком) языке слово "żyd" просто обозначает еврея, не надо искать никаких оскорбительных ассоциаций относительно Юзефа Пилсудского.
А вот с женой еврейкой – тут что-то не сходится. Первой женой Пилсудского была Мария Юшкевич, по вероисповеданию – протестантка евангелического толка. Пилсудскому даже пришлось поменять веру, чтобы на ней жениться (то есть, она явно была не еврейка). Вторая жена – Александра Щербинская, ждала, пока не умрет первая жена (в 1921 году), чтобы жить с Пилсудским официально. Может она? "Википедия" относительно ее национальности ничего не говорит.
14
Тут, по-видимому, говорится про Вита Ствоша, автора резного алтаря в Мариинском соборе (в Кракове).