- Какой пример?
- Ну, что вы поднимете руку.
- Пожалуйста, я могу поднять руку, но что это даст, если не поднимут другие? Впрочем, даже если бы я и поднял, это вовсе не значило бы, что я против того, чтобы кого-то выкупить. Я только протестую против подобного метода голосования!
- Правильно! – заметил Малевич. – Мы не должны голосовать против кого-либо. Мы, господа, должны голосовать исключительно "за".
- То есть, как это?... – удивился Годлевский. – За всех?... Но ведь… ведь… мы можем выбрать только трех…
- Мы и выберем трех, пан старший сержант. Мы будем голосовать поочередно за каждого из десяти арестованных…
- Из девяти арестованных! – напомнил ему Кржижановский.
- Ну да, правильно, из девяти. Те, кто получит наибольшее число голосов, будут выкуплены паном графом.
- Если кто-то получит равное число голосов? – спросил ювелир.
- Если бы так случилось, тогда будем выбирать одного из них жребием, - предложил Клос.
- А как мы будем голосовать? – не уступал Бартницкий.
- Легче всего – поднятием руки…
- Но это не самое удобное, не самое, - заметил магистратор.
- Почему же не удобное? – спросил Годлевский.
- Тогда это было бы открытое голосование, пан старший сержант, - пояснил ему магистратор. – А открытые голосования иногда бывают не самыми удобными.
- К тому же нас тринадцать, несчастливое число, господа, - прибавил Брусь.
- Тринадцать голосовать не будет, - шепнул ксендз Гаврилко. – Я не буду голосовать.
- Простите, пан ксендз, это почему же? – спросил Годлевский.
- Потому что мне нельзя, сын мой.
- Но почему?
- Потому что священник может быть судьей только в исповедальне.
- А значит. В трибунале – так нет?!... – раскочегарился философ, обрадованный тем, что ему предложили очередную цель для обстрела. – Ставлю вам кол, попик, по истории и текущей действительности Церкви!
- Это в каком еще трибунале? – встрепенулся Гаврилко.
- А в инквизиторском, браток!... Что, пан ксендз совсем забыл о Святой Конгрегации? И о "псах Господних", братцах доминиканцах? Мне ничего не известно о том, чтобы Священный Трибунал был ликвидирован, но если я ошибаюсь – пожалуйста, просветите меня…
- Церковный трибунал – это случай особый… - попытался защищаться ксендз.
- Но судьями там священники. Так что это неправда, будто бы священник может судить только в исповедальне. Пан ксендз нас обманул, а ложь – это грех – так что придется пану ксендзу теперь пасть на колени с другой стороны исповедальни, просить покаяния и так далее.
- Вы ошибаетесь! Святой Официум выносит приговоры только лишь по догматическим проблемам, по вопросам веры. Священник не может быть судьей по светским делам.
- Когда пан ксендз приговаривает проститутку или изменившую жену на сколько-то там "Аве Мария" – разве это не приговор по светскому делу?
- Это так, но только исповедальня дает мне такое право.
- Дорогой мой попик… - Философ и дальше хотел повыпендриваться, но Гаврилко лишил его этого намерения.
- Ничего из этого не выйдет, господа, вы не измените моего решения. Я не голосую!
- Я тоже не буду голосовать! – с облегчением в голосе сообщил всем Бартницкий.
- Неужто это означает, что вы можете быть судьей только в ювелирной лавке? - подколол Бартницкого Станьчак. – Оценивать ближних, которые принесли вам обручальное кольцо на продажу, чтобы купить хлебца деткам или рюмочку чаю себе?
- Успокойтесь, пан профессор!
- Если все мы, прикрываясь сутаной или какой-либо иной причиной, потребуют оставить их в покое, мы ничего не добьемся, и Мюллер убьет десять человек! – предупредил доктор Хануш.
Кржижановский несколько раз постучал вилкой по бокалу, чтобы успокоить всех.
- Господа, мне кажется, что все опасения может развеять другой тип голосования – тайное, а не открытое. Каждый получит бумагу и напишет по три фамилии. Или не напишет – никакого принуждения тут нет. Кто против этого предложения, пускай поднимет руку.
Руки никто не поднял – даже ксендз Гаврилко, хотя некоторые надеялись на то, что он это сделает.
- Замечательно, с процедурой решено!
Зазвенел колокольчик графа, и появился камердинер.
- Лукаш, принеси письменные принадлежности и несколько заточенных карандашей.
- Хорошо, господин граф. Но бигос готов, Розалька хочет уже подавать…
- Потом подаст. Сначала бумага и карандаши. Одна нога здесь…
- Уже делаю, пан граф.
АКТ IV
Бигос съели при зажженных лампах. На дворе уже царила темнота. Сильный ветер уже пару часов предсказывал приход грозы, только она как-то не спешила, даже дождя не было. Когда стол был убран, когда уже им овладели чистые пепельницы и полные графинчики – граф воспользовался методом адвоката Кржижановкого, постучав по стеклу камнем перстня, чтобы обратить на себя внимание. Когда же стало тихо – он заговорил, голосом несколько неуверенным, боязливым, временами даже ломающимся, но без истерики: