- Господа… Господа, я должен… должен сейчас перейти к самой сложной части предложения Мюллера… Поскольку то решение, которое… которое мы только что приняли по вопросу трех… по вопросу четырех заложников… это только половина решения… И даже не половина – только вступление к проблеме, намного более сложной…
В очередной раз гробовая тишина овладела залом. Было слышно лишь аллергический насморк Кржижановского – адвокат не мог дышать без легкого посвиста. Вместе с дымом над головами вздымался страх – предчувствие катаклизма, привитое тоном хозяина. Первым отозвался Брусь:
- Выходит, это еще не конец?...
- Что-то мне кажется – это только начало, - просопел Малевич.
Хануш уставился на Тарловского.
- Пан граф…
- Да?
- … Пан граф, вы нам сказали, что Мюллер желает взять деньги за четырех заложников!
- Он требует не только деньги… Он говорит, что должен иметь десять заложников…
- То есть, что он должен расстрелять десять заложников, я правильно понял? - спросил Клос.
- Ну, если виновные… если те, кто взорвал поезд сами не объявятся до завтрашнего утра…
- Мы прекрасно знаем, что не объявятся! – напомнил ему Малевич. – То есть, когда мы выкупим четырех арестованных, Мюллер арестует четырех других, чтобы баланс сходился. Я правильно говорю, пан граф?
- Да, правильно.
Очередную фазу смертельной тишины прервал переполненный болью голос ксендза:
- А вам казалось, что вы спасли четыре жизни…
Тарловского парализовал страх, но больше ждать он уже не мог:
- Но самое страшное, господа – Мюллер требует, чтобы мы указали этих четырех.
- Что-о-о?!!!
Этот совместный возглас вырвался у нескольких присутствующих, но до старшего сержанта Годлевского еще не дошло:
- Не понял, пан граф. Но… ведь мы выбрали четверых, и укажем их…
Графа опередил Кржижановский, объясняя полицейскому:
- Пан старший сержант, Мюллер потребовал, чтобы помимо тех четырех, которых можно выкупить, указать четырех других – чтобы арестовать их.
- Для замены! – помог ему Брусь.
- То есть, для расстрела! – завершил тему Малевич.
- И вы, пан граф, приняли это требование? – удивился Хануш.
- Я только выслушал Мюллера, а вот принять это требование или отбросить его – мы должны совместно, здесь и сейчас.
- А если мы откажемся?
- Тогда обмена не будет, все дело закончится ничем, поскольку это второе требование Мюллер выставил в качестве sine qua non.
Малевич хлопнул себя ладонью по колену, словно человек, услышавший замечательный анекдот.
- Так вот оно что… вот почему мы удостоились чести посидеть за родовым столом графов Тарловских! Вы хотите, пан граф, сделать ответственность за преступление групповой, перекинуть ее на наши души!
- Абсолютно верно, пан магистратор, - признался Тарловский. – На вас и на себя. Сам я такого решения принять не мог.
- Подобного рода решения нельзя принимать никому, братья! – загремел Гаврилко, испепеляя графа взглядом.
Несколько человек (Малевич, Хануш, Брусь и Седляк) согласились с ксендзом, кивая головами. Но поднялся только доктор. Стул он отодвинул резко, даже запищал паркет, и процедил на прекрасном французском:
- Merci bien, monsieur le comte! Je ne veux pas participer![17]
И, не прощаясь, он направился к двери. Осмелившись поведением Хануша, Брусь тоже поднялся с места со словами:
- Тут вы, пан граф, просчитались, думая, что мы примем участие в этом… в этом убийстве! Я тоже объявляю пас! Такую грязную игру я не принимаю.
Стоящего почти у двери Хануша догнал язвительный голос Мертеля:
- Mes felicitations, cher docteur!... Oh, pardonnez moi - cher directeur![18]
Удивленный Хануш повернулся:
- Это вы мне?
- Ну естественно, один только вы среди нас являетесь врачом, cher docteur. А по-французски я говорю, поскольку вы так красиво промолвили на этом языке культурных людей. Еще раз: mes felicitations, monsieur le directeur![19]
- Что вы хотите этим сказать?!
- Удивительно!... Вы так замечательно говорите по-французски, и не поняли столь простого предложения? Просто я выразил вам сои поздравления, пан директор городской больницы!
- Я не директор, пан Мертель.
- От этого вас отделяет всего четыре шага. В тот самый момент, когда вы переступите порог и покинете нас, не желая пятнать собственную совесть – вы подпишете приговор профессору Стасинке, которого мы, что ни говори, собрались выкупить.