Ксендз Гаврилко, вмето того, чтобы продолжать спор, сложил ладони и беззвучно молился. Это отобрало голос у Станьчака, посему воцарилась мрачная тишина. Ее прервал меценас Кржижановский, осторожно прокашлявшись (как бы пытаясь всех разбудить), а потом сказал:
- Что же… Господь Бог не освободит нас от обязанности, господа… Мы тут вели дискуссию относительно статуса дьявола и его роли… Думаю, всем ясно, что дьявол, с которым должны иметь дело мы, это гестапо…
- А лично – Мюллер! – уточнил Кортонь.
- Именно, инфернальный Мюллер… Я не утверждаю, будто бы нам удастся перехитрить Мюллера, когда мы вырвем из его когтей нескольких достойных людей, но говорю, что отказ от этого действия был бы преступлением…
- Это снова определенный вид шантажа! – запротестовал Малевич. – Прошу не использовать эту вздорную параллель!
- Господа, я прошу лишь одного, - продолжил, как будто этих слов и не было, адвокат. – Прошу, чтобы вы еще раз подумали над тем, стоит ли жизнь бандита и сутенера столько же, сколько жизнь тех людей, которых мы можем спасти, благодаря обмену.
- Столько же оно не стоит, но данный факт еще не является достаточным аргументом в пользу замены! – заявил Брусь.
- Правильно, - поддержал его Малевич. – Мы можем оценивать арестованных гестапо намного выше, но не имеем права самим выдавать каких угодно людей в руки гестапо!
- А вы не подумали над тем, что отказ от такой игры равнялся бы выдаче вами же в руки гестапо людей, которых фрицы уже арестовали и хотят расстрелять? – спросил Мертель. – Вопрос прямой: кого стоит спасать – группу патриотов или группу отбросов общества?
- Это уже чисто риторический вопрос, - заметил Клос.
- Ответ же может быть только один! – парировал Кортонь. – Проблема же заключается в том, что бандит и сутенер – это двое, а нам нужно иметь четырех!... Предлагаю того браконьера, который когда-то подстрелил лесника Каперу. Фамилии его я не знаю, но нам всем известно, что он гонит самогонку, которой спаивает мужиков…
Ксендз прервал свою молитву и вскрикнул:
- Вы совершите смертный грех! Грех непростительный! Вам нельзя вмешиваться в приговоры Провидения!
- Да что такое пан ксендз говорит! – не выдержал Мертель. – Если в ходе засады мы отбиваем парня, которого немцы везут на смерть, то, выходит, тоже вмешиваемся в приговоры провидения?! И что – нам нельзя?!
- Твоя засада, сын мой, и ее успех, это и есть приговор Провидения. Но вам нельзя желать это так, как хотите сейчас! Вы не имеете права спасать одного невинного от смерти, выставляя на смерть другого человека!
- Значительно худшего человека! – стоял на своем Кортонь.
- Кто дал вам право осуждать людей подобным образом, брат мой? И если вы узурпируете для себя подобное право – то как объясните это на Страшном Суде?
- Вот вам, пан ксендз, теория меньшего зла, - бросил философ.
- Оставьте это Господу, братья…
- Передача борьбы со злом в прерогативу Господа Бога практиковалась очень давно, святой отец, уже десятки веков, а результата никакого, - не уступал профессор. – А за три сотни лет до рождества Христова некий тип по имени Эпикур… Пан ксендз знает, кто такой Эпикур?
- Наверняка, какой-то умник, похожий на тебя, брат мой! – фыркнул Гаврилко.
- Похожий, но чуть больший гедонист. Ага, и он был греком, а не славянином. Но тоже философ… Так вот, этот грек ставил вопрос приблизительно таким вот образом: либо Бог желает ликвидировать все зло, но не может, либо может – и не желает, или же – и не может, и не желает, либо – и может, и желает. Далее шел разбор этих вариантов; если он хочет и не может – тогда он слаб, что как-то для Бога нехорошо; если он может и не хочет – тогда он немилосердный, что тоже как-то плохо подходит Богу; если он и не может, и не желает – тогда он и слабый, и не любящий людей, следовательно, какой он тогда Бог; и наконец, если желает и может, а только тогда он был бы достоин истинного Бога – тогда почему же на земле столько зла, почему Бог не ликвидирует зла и его производителей, то есть, всяческих сволочей?