- О сыне…
- Вскоре вы его увидите.
- …И о том, что это вы спасли мне сына…
- Скорее уже, это мой несдержанный язык, пан граф!
- …И еще кое о чем…
- Да?
- …"Не судите, и не судимы будете".
- Кто будет судить? Никто об этом и знать не будет. Никто друг перед другом не похвалится – из чувства стыда, пан граф! В том числе, и мы оба.
- Господь Бог будет об этом знать. Вы позабыли о Боге, профессор!
- Скорее, уж это Бог забыл о нас, дорогой граф. Наверное, рассердился, читая или слушая Шекспира.
- Что ты говоришь?
- Говорю, что он подслушал, как Макбет проклинает, что "мир – это рассказ идиота". Ведь Шекспир был прав, так?
- Не мне судить, профессор.
- А кому же судить, как не людям? Ведь это мы, холера ясна, должны жить в этой фабуле Предвечного Творца! Это мы должны танцевать на сцене этого жуткого кабаре! Это мы обязаны выносить всяческие ужасы этого лишенного смысла, логики, достоинства, приличия и истины сценария! Разве что желаем загнать Назаретянина в угол, в небытие, и после того посчитаем, что божеством является биология, природа, не имеющая начал космическая плазма! Запишемся в пантеисты, дорогой граф!... Или поверим Шекспиру…
- Я верил Шекспиру с тех пор, как в студенческом театрике Львовского Университета мы ставили "Гамлета", профессор.
- Вы играли Гамлета?
- Только в качестве дублера, когда болел мой коллега. Здесь, в библиотеке дворца, у меня есть весь Шекспир. Не переводы – оригиналы. Но фраза Макбета – это всего лишь словесная блестяшка мастера драмы. Вы не завербуете меня в атеисты, так что не тратьте усилий, даже смерть сына не отобрала бы у меня Святой Троицы. Разве что вот лица этих людей на какое-то время отберут у меня сон…
- Каких людей? Которых расстреляет гестапо?
- Нет, лиц тех людей я не знаю. Я говорю о людях, которых вчера пригласил за свой стол… Вы видели их лица, когда они уже уходили?
- И что в этом странного? Каждый из них, собственно, перестал быть человеком. Или, говоря точнее – именно человеком стал. И каждый из них об этом знает.
- А вы, профессор?
Станьчак рассмеялся и спросил с горечью:
- Я?... Пан Тарловский – я уже очень давно утратил по отношению к себе какие-либо иллюзии. Но вот они утратили остатки иллюзий именно сегодня. Говоря "они", я имею в виду и вас. У всех вас теперь появилось осознание того, что вы сволочи, и что вы немногим отличаетесь от фрицев. Если Мюллер желал в главной степени этого, а я могу поспорить, что так – то он своей цели достиг… Собственно говоря, эту войну выиграл Мюллер, пан граф.
Хозяин не желал продолжать диалог. Он застыл неподвижно и тупо глядел неведомо куда. Гость понял, что самое время уходить. Но посчитал, что перед тем должен еще раз влить в себя знаменитую наливку графов Тарловских. Он взял графинчик и наклонил над рюмкой, но тута вытекло всего несколько капель. Он встал и взял второй графинчик – из этого удалось выцедить пару десятков капель. Третий подарил столько же, возможно, на каплю больше. Всего набралось около половины рюмки, вот профессор и разлил напиток по языку, прощаясь с блаженным вкусом. Потом вынул из жилетного кармашка часы, сверяя их с настенными часами.
- Через два часа придет капитан Мюллер… Светает. Я откланиваюсь, господин граф.
К выходу он направился решительным, хотя и не совсем четким шагом. Профессор повернул ручку, открыл дверь и уже собрался было переступить порог, как вдруг какая-то мысль задержала его. Станьчак повернулся, чтобы сказать совершенно трезвым голосом:
- Вы знаете, что самое паршивое, пан граф? Самое паршивое не то, что люди обманывают. Самое худшее то, что у каждого обмана имеется какое-то оправдание.
А после этого профессор вышел, закрывая за собой дверь.
АКТ VII
Писк тормозящего автомобиля перепугал птиц, проказничающих утром в садовых кустах. В вестибюле эхом прозвучал топот сапог Мюллера. Гестаповец прошел в салон, ведя за собой молодого графа Тарловского. В зале никого не было, но через мгновение камердинер Лукаш вкатил коляску с хозяином.
- Приветствую вас, герр граф, - сказал капитан. – Замечательное сегодня утро, столько солнца, столько бодрящей прохлады после дождя!... А ваша потеря, как вы сами видите, нашлась целой и здоровой.
Тарловский не ответил, лишь протянул руки к юноше. Тот припал к коляске и опустился на колени, бормоча сквозь слезы:
- Папа!... О, папа!...
- С тобой все в порядке, сынок?
- Все нормально, папа.
- Тебя не били?
- Нет, папа. Но я опасался за тебя, ведь не знал, арестовали тебя или нет…
- Нет, сынок, меня не арестовали… Ладно, поднимайся наверх, умойся, переоденься и отдохни. Ведь не спал, верно?