Он стал вспоминать, что было при нем, когда он пошел на свидание с антикваром, и с удовольствием осознал, что не брал ничего лишнего: чемоданчик, в котором лежали свернутые холсты, сигареты, зажигалка, должно быть, какая-то сумма мелочью; но документы, записная книжка, деньги — все это осталось в гостинице, ключ от номера которой он также не брал с собой, а сдал перед уходом портье. «Значит, — подумал Сорин, — пока еще никто не знает, кто я. Значит, нельзя отвечать ни на один вопрос: даже самое правильное произношение, даже больничная слабость не позволят уху лондонского полицейского признать во мне лондонца, да и вообще англичанина, впрочем, так же как и американца. И как только они это поймут, рано или поздно, любая линия расследования приведет их к моей национальности, равно как и к гражданству, а там и к имени — и поминай как звали. Следовательно, задача номер один — молчать, и задача номер два — выбраться отсюда».
Он скользнул ослабевшей рукой под простыню и понял, что помимо больничной рубахи на нем ничего нет. Вся его одежда исчезла в неизвестном направлении, а разгуливать по английской столице в «дезабилье», тем более государственного происхождения, идея не только глупая, но и безумная. Итак, прежде всего надо достать собственную одежду.
Он попытался сесть в кровати и понял, что ему это еще не под силу. Однако смог разглядеть все то, к чему он подключен, и понять, насколько он плох. Склонив голову на грудь, он внимательно изучил катетер капельницы, подключенной к его левой руке, датчики, идущие откуда-то от сердца и от висков к хитрой машине на столике, а также весь интерьер палаты: большое окно и дверь с матовым стеклом. Вся эта работа далась ему не без усилий, и, ощутив свою слабость и почти полную беспомощность, Сорин решил: надо выждать, выждать, по крайней мере, еще несколько дней, пока мышцы не напитаются достаточной силой, чтобы поднять его с постели и позволить выйти отсюда.
«Может быть, пока поиграть в немого?» — подумал Сорин, но тут же с негодованием отмел эту мысль. Любой немой должен понимать язык жестов и изъясняться на нем. Нет, наверное, лучшей тактикой будет бессознательное состояние. Пусть пока его кормят через капельницу, пусть наполняют организм витаминами: возможно, они придадут ему сил.
Часа через два пришла сестра и вновь попыталась обратить на себя его внимание. Однако и в этот раз Андрею удалось избежать прямых контактов: он промычал нечто нечленораздельное и устало прикрыл глаза. Медсестра похлопотала немного возле его кровати, переписала показания каких-то датчиков в блокнот и, еще раз с сожалением посмотрев на Сорина, вышла из комнаты.
«Долго так продолжаться не может, — подумал Андрей. — Рано или поздно она поймет, что я уже способен говорить, и тогда начнется самое неприятное. Что ж, тактику поведения больного в бессознательном состоянии придется отставить. Каков же запасной вариант?»
Мысли, вялые и хаотичные, копошились в его голове, и тут, неожиданно, пришло решение. Серб! Конечно, он — серб. На фоне всей этой неразберихи в Косово, отзыва посольских представителей, международных нот, бомбежек биографию какого-нибудь Милоша Германовича проверить будет практически невозможно. А славянский акцент его английской речи лишь добавит достоверности тем отрывочным сведениям, которые он собирается дать как сестре, так и полицейскому дознавателю, если таковой вдруг возникнет.
Итак, серб. Откуда он родом? Скажем, из Дубровника. Сюда, естественно, приехал в поисках лучшей доли. Как добирался — трудно объяснить, поскольку английский знает плохо. Где живет и где документы — сошлемся на частичную потерю памяти. Кто и за что его пырнул — бог его знает. Конечно, сербская легенда, как говорят шпионы-профессионалы, тоже с трудом могла выдержать критику, однако, «за неимением гербовой пиши на простой», и сложность поиска сербского переводчика, на что уповал Сорин, даст ему фору, по крайней мере, день-другой, что уже немало для того, чтобы оправиться, чуть-чуть набраться сил и, в конечном итоге, покинуть это гостеприимное заведение.
«Решено, — сказал себе Андрей. — Забудем фамилию Сорин, и я — Милош Германович». Успокоенный этой мыслью, он уснул.
Илья Андреевич просматривал газеты. С момента его жестокой, но весьма успешной операции прошло уже двое суток. Однако информация, почерпнутая им из печати, не только не радовала, но даже давала повод для тревожных мыслей. Ни «Гардиан», ни «Таймс», ни «Индепендент», естественно, ни словом не обмолвились о судьбе несчастного бродяги, приколотого где-то возле круглого озерка Паунд. Это было вполне естественным и не вселяло опасений, но вот небольшая заметка в разделе полицейской хроники «Сан» заставила Илью Андреевича взволнованно потереть затылок. Всего несколько строчек: «Неизвестный молодой человек найден в парке с ножевым ранением и в бессознательном состоянии доставлен в лондонский благотворительный госпиталь». Конечно, вполне вероятно, что после доставки через час, через пять минут, через секунду этот неизвестный молодой человек отправился к праотцам, однако о состоянии потерпевшего газета больше ничего не сообщала, и это наводило на неприятные мысли. «Значит, он жив, — думал Илья Андреевич. — Предположим, он выживет. Каковы могут быть последствия? В сущности, никаких. Этот неудачник, конечно, не убийца, не народный мститель, никаких связей ни со спецслужбами, ни с бандитами у него нет, более того, он их опасается, как огня». И все-таки, все-таки жизнь непредсказуема. И мысль о том, что если он выживет, то, несомненно, поймет, кто и за что попытался приблизить его кончину, заставляла Илью Андреевича нервничать и думать, как вести себя дальше.