Миллер сам договаривался с Паламарчуком, мэром района, где строится завод. Договаривался, чтобы тот передал им в аренду здание бывшей птицефермы. Хотя это громко сказано – договаривался. Просто приехал, заплатил – и договор готов.
– На Паламарчука мне плевать. Но эта сучка у меня уже в печёнках сидит. Кончать её надо!
– Не паникуй, я всё улажу без этих твоих крайних мер, – говорил ему Олег. И говорил абсолютно спокойно, голосом он владел. Но, взглянув в его глаза, Шубин мгновенно стих и отшатнулся. На несколько секунд на его лице явственно проступили недоумение и страх. И это было плохо. Очень плохо.
Ни о чём конкретном Шубин пока не мог догадываться, но сразу же почуял неладное. Интуиция у него всегда работала отменно.
Больше наедине они не оставались. Постоянно кто-то ещё находился рядом. Шубин объяснял это всякими неотложными деловыми вопросами, но Олег знал – врёт. Шубин опасается и подозревает, а значит – скоро всё может кончиться очень-очень плохо.
И точно. Так и случилось.
Пока Олег просчитывал варианты с заводом и с Машей, Шубин отдал распоряжение её устранить.
– Я же сказал – не паникуй, – сдерживая себя изо всех сил, произнёс Миллер, примчавшись к нему сразу, как узнал. – Я сам с ней разберусь.
– Олег, – деланно округлил глаза Шубин, пряча нервозность. – Ты слишком долго с ней возишься. Я знаю, ты можешь любого загнать в угол, если захочешь, но это же… всего лишь надоедливая девка, которая не понимает ничего. Это не какая-то там значимая фигура, а так… прыщ. Но она меня достала! А главное, эта сучка собралась слить нас в этот… не помню, заграничный какой-то журнал. Известный. Ребята инфу передали. Так что времени на твои стратегические игры нет. Ты не заморачивайся, у тебя есть дела поважнее. А тут мальчики организуют всё под несчастный случай. Я уже им сказал.
Сердце каменно бухало в груди.
«Я могу его убить прямо сейчас», – пришла мысль. Одними руками. Это легко. Но это не отменит его приказа. Кому там он вообще приказал? Своим? Или залётным? Скорее всего, залётным. Подобное случалось нечасто, но если уж – то Шубин всегда поручал такие дела каким-то левым, чтобы, в случае чего, никаких с ним связей не обнаружилось.
– Дай мне один день, я всё сделаю и без... всего этого, – сказал Олег.
– Что сделаешь?
– Не будь дураком Ну, убьют её – это только всколыхнёт народ.
– Как всколыхнёт, так и отпустит, – упрямился Шубин. – Люди у нас бараны. Им нужно, чтобы кто-то их вёл за собой. Её не станет, все поохают и кинутся поддерживать кого-то другого, живого, который к нам никакого отношения не имеет.
В груди нарастала паника, и это мешало трезво мыслить. А надо было срочно что-то придумать, немедленно, сию секунду.
– Зачем убивать? Её можно просто дискредитировать. И тогда, как ты говоришь, бараны сами от неё уйдут. Её словам перестанут верить, перестанут её поддерживать. Ты из злодея станешь оболганным праведником. Тебе же это надо?
– Вечно ты мудришь, Олег, – хмыкнул, заметно подобрев, Шубин. – Не спорю, ты делаешь такие вещи, что... Но иногда ведь можно быстренько и по-простому. Ну невелика ведь птица. Нет, я не против, если это так, как ты говоришь. Это было бы даже круто. Но мне праведник слово не нравится. Просто честный человек. Мол, очернила честного человека, да? Только вот чем её дискредитировать? Ты видел её досье. Девка ничего не скрывает, никаких позорных тайн у неё нет. Там вообще прицепиться не к чему. А организовывать подставы ради какой-то оголтелой девки… пфф… И времени у нас нет. Сольёт нас не сегодня, так завтра этим заграничным журналистам. Скандал нам ни к чему. Паламарчук и так уже истерит.
– Я сам всё устрою. Завтра ты будешь честным человеком.
– Ну как скажешь, Олег, как скажешь, – расплылся в улыбке Шубин.
Она никогда его не простит. Она его возненавидит. Это Олег понимал с самого начала. Это рвало сердце, но иного выхода он просто не видел. Может быть, если б было хоть немного времени…
Но даже не ненависть его больше всего угнетала – возможно, даже к лучшему, что она его возненавидит.
Ненависть поможет ей пережить их расставание. Ненависть убьёт всё тепло и любовь к нему и избавит Машу от тоски. Так что пусть считает его последней сволочью, пусть ненавидит.
Тяжелее всего становилось от мысли, что он своими руками сделал ей больно. Это мучительно было даже представлять, так мучительно, что внутри всё холодело, но когда он увидел её больные, потухшие глаза, её лицо, искажённое болью… Да он и сам себя после этого возненавидел.
Конечно, Маша его не слышала, не могла услышать и понять. Как такое поймёшь, если не знаешь ту изнанку жизни, которую знал он?