— Что вы сказали раньше? Это было неуместно, — сказала она твердым как камень голосом. И таким же непрощающим.
Маати принял позу, которая предлагала извинение, но настаивала на продолжении разговора. Ванджит по-прежнему задумчиво глядела на него.
— Я люблю Эю-тя, — сказала она и нахмурилась. — Я никогда, никогда не пожелаю ей зла. Предположить, что я желаю ей поражения, что хочу остаться единственным поэтом… это безумие. Меня очень задело, когда вы это сказали.
— Я никогда такого не говорил, — возразил Маати. — Я никогда не говорил ничего подобного. Если ты это услышала, значит здесь произошло что-то другое.
Ванджит подвинулась назад с выражением удивления и недоумения. Ее руки задвигались, складываясь в формальную позу, но так и не сделали ее. Из постоялого двора донесся крик. Музыка прекратилась. Ванджит встала, бормоча что-то жестокое и неприличное, но Маати уже шел к двери.
Большая комната потрясенно молчала, барабаны и флейта лежали на полу там, где упали. Женщина, которая кричала, сидела на стуле, прижав руки ко рту; на ее лице не было ни кровинки, глаза уставились на арку, ведущую в личные комнаты. Никто не говорил. В арке стоял Ясность-Зрения, держась руками за стену; внезапно крошечные бедра ужасно задрожали, она покачнулся, восстановился и опять потерял равновесие. Увидев Ванджит, он испустил громкий крик, взмахнул крошечными ручками и сел, внезапно и тяжело. Радость никогда не покидала его лицо.
— Это… — сказал чей-то голос, свитый из трепета и слез. — Это младенец.
И, будто слово прорвало плотину, в постоялый двор хлынул хаос. Ванджит бросилась вперед, низко опустив руки, чтобы поднять андата, и толпа хлынула вместе с ней. Воздух наполнил хор вопросов и криков. Маати тоже шагнул было вперед, но остановился. Более старый из барабанщиков появился из толпы и обнял его, в глазах мужчины стояли слезы радости.
Через толпу Маати заметил Эю, стоявшую в одиночестве с холодным выражением на лице. Маати отпрянул от улыбающегося барабанщика и пробился к ней. Он слышал, как позади говорила Ванджит, громко и быстро, но не мог разобрать слова. Слишком много голосов накладывалось один на другой.
— Похоже мы решили путешествовать с помпой, — сказала Эя, холодно и кисло.
— Приведи остальных, — сказал он. — Я приготовлю повозку. Мы можем уехать ночью.
— Ты думаешь, что сегодня кто-то будет спать? — спросила Эя. — Это же младенец. Полнокровный младенец, появившийся в городах, а Ванджит — его мать. Если бы сами боги сейчас вошли бы в дверь, им пришлось бы подождать, пока бы их заметили. Они подумают, что это сделала я. Целитель, который нашла способ делать женщин беременными. Они будут бегать за мной за собаки, у которых украли их кости.
— Мне очень жаль, — сказал Маати.
— Слово разнесется очень широко. Отец, безусловно, услышит его и погонится за нами.
— Почему ты так думаешь?
— Гальты ослепли, и он направился на запад. В Патай. В поисках меня.
— Он не может знать, что ты в это вовлечена, — сказал Маати.
— Конечно он знает, — возразила Эя. — Он, как и я, не тупица. Не думаю, что его остановит то, что никто не знал, кто мы и где были.
Ликующий круг разорвался, и появился, словно ниоткуда, хозяин постоялого двора с двумя бутылками вина в каждой руке. Ванджит подвели к стулу, стоявшему у очага. Ясность-Зрения, лежавший в ее руках, улыбался каждому, кто подходил ближе. Щеки Ванджит горели, но она казалась довольной. Гордой. Счастливой.
— Моя ошибка, — пробормотал Маати. — Я виноват в этом, как и во всем остальном. Я отвлек ее от андата. Тот получил больше свободы, когда она отвлеклась.
Эя повернула голосу и посмотрела на него. В ее глазах не было ни намека на мягкость. Маати выпрямился и нахмурился. В груди расцвел гнев, но он не мог сказать, почему или на кого.
— Почему тебе так важно, — спросила Эя, — чтобы все, что она делает, была правильным?
И с почти физическим ощущением Маати понял то, на что пытался месяцами не обращать внимание. Волна головокружения накрыла его, но он заставил себя говорить:
— Потому что она не должна была становиться поэтом. Она слишком молодая, слишком злая и почти сумасшедшая. А этот зверь на ее коленях? Мы дали его ей.