Нитка легко порвалась, страницы развернулись. Ота пробежал письмо от начала до конца, потом начал опять, читая более медленно, давая словам полностью впитаться в себя. Потом, с тяжелым сердцем, сложил письмо и сунул его в рукав.
Данат подъехал ближе, его руки сложились в позу, которая предполагала подключение к разговору и предлагала сочувствие. Мальчик не мог знать, что произошло, но уже понял, что ничего хорошего.
— Чабури-Тан, — вздохнул Ота, начиная с самой маленькой потери. — Взят штурмом. Разграблен. Сожжен. Мы не знаем, перешли ли наемники на другую сторону или просто не стали защищать его, но это дела не меняет. Пираты напали на город, забрали все, что смогли, и сожгли остальное.
— А флот?
Ота посмотрел на обочину дороги. Солнце растопило снег так глубоко, как смогли проникнуть его лучи, но тени все равно оставались бледными. Ота знал Синдзя Аютани больше лет, чем не знал, его сухой юмор, презрение к напыщенным и самоуверенным людям, чуждый сентиментальности и острый, как нож, анализ любого дела. Когда Киян умерла, в мире осталось только двое мужчин, которые по-настоящему понимали, кого потеряли.
Теперь остался один Ота.
— Остатки флота сторожат набережную Сарайкета, — сказал он, когда опять смог заговорить. — Идея в том, что зима защитит Ялакет и Амнат-Тан. Когда весной придет оттепель, нам придется пересмотреть план.
— Как ты себя чувствуешь, папа-кя?
— Отлично, — сказал Ота, потом поднял руку, подзывая посыльного. — Скажи им, что я все прочитал. Скажи им, что я все понял.
Посыльный изобразил подчинение, повернул коня и ускакал. Ота разрешил себе предаться горю. Остальные письма могут подождать. Они пришли от Госпожи новостей и от тех, кого он оставил править разрушающейся Империей. Два для Аны Дасин, как он предположил, от ее родителей. Письма проделали долгий путь от Сарайкета и по предместьям, долгие дни выслеживая следы Оты и его отряда. И каждый день отмечал конец многих жизней, особенно в Гальте, но не только.
Он знал, что Синдзя может умереть. Он послал флот, зная о том, что это может случиться, и сам Синдзя уехал, не питая никаких иллюзий на этот счет. Если бы это не произошло сейчас, это произошло бы в другое время. Каждый мужчина и каждая женщина умирает, в свое время.
И, откровенно говоря, смерть не была тем бедствием, которое он собирался остановить. Он работал и приносил жертвы именно для того, чтобы компенсировать постоянное увядание из-за возраста и дать возможность обновления. Он подумал о собственных детях: Эя, Данат и давно умерший Найит. Каждый из них был его ставкой против жестокого мира. Когда ребенок приходит в мир, отец прижимает его к себе и думает: «Если все пойдет как должно, я умру первым. Я могу любить его и никогда не буду горевать о нем». Вот такой мир Ота и хотел для Даната и Эи. Мир с возможностью узнать любовь, которую не придется хоронить. Мир, каким он должен быть.
Он не заметил, что Идаан подъехала близко, пока она не заговорила. Голос был неприветливый, но ему показалось, что он расслышал в нем нотки поддержки.
— Пришло время ехать. Взбирайся на повозку и немного отдохни. Ты скакал пять ладоней подряд.
— Неужели? — удивился Ота. — Я не обратил внимание.
— Знаю. Поэтому и пришла, — сказала она и, после секундной паузы, добавила: — Данат рассказал нам, что произошло.
Ота принял позу, которая подтверждала, что услышал ее, но и только. Он не мог сказать ничего осмысленного. Идаан, уважая его горе, помогла слезть с лошади и перейти на паровую повозку, где сидели Ана Дасин и Ашти Бег; их незрячие глаза глядели в никуда. Ота сел на широкие доски недалеко от них, но так, чтобы не участвовать в их разговоре. Ана рассмеялась над какими-то словами Ашти Бег. Более старшая женщина выглядела смутно довольной. Ота лег на спину, закрытые глаза затопил красный свет солнца и, возможно, крови. Он приказал себе заснуть, уверенный, что не получится.
Он проснулся, когда повозка дернулась и остановилась. Он сел. Наполовину сформировавшиеся мысли о треснувших осях и сломанных колесах унеслись, как туман под сильным ветром. Когда он полностью проснулся и осознал окружающий мир, солнце уже чуть ли не погрузилось в верхушки деревьев. Повозка стояла во дворе постоялого двора. Воспоминание об ужасных утренних новостях опять затопило его, но не так глубоко, как раньше. Он знал, что волна еще будет подниматься и опускаться. Мысль о потери друга будет ранить его опять и опять, но все меньше и меньше. Это говорило о том, чего он не хотел знать — траур стал слишком знакомым. Он привел одежду в порядок и сошел на землю.