— Я слышал твою речь. Она была опрометчивой, — сказал Ота. — Значит, когда я отослал тебя прочь, ты решил найти и убить этого нового поэта?
— Мы собираемся на север, в Утани, — сказал Данат. — Это центр городов, и мы можем поехать в любом направлении, как только нам сообщат, где он.
— Она, — сказал Ота. — Где она.
Данат мигнул, от удивления его спина расслабилась.
— И ты не должен был объявлять об этом плане, Данат-кя, — сказал Ота. — Как бы быстро ты не ехал, слово летит быстрее. И ты узнаешь, когда слово ее достигнет, потому что станешь таким же инвалидом, как гальты.
— Так ты знал об этом? — прошептал Данат.
— Я много чего знаю. Я получаю сообщения, — ответил Ота. Жеребец тревожно тряхнул гривой. — И я предпринял некоторые меры. Но я не знал, что это зайдет так далеко. Утани — не то место. Нам нужно на запад. В Патай. И один всадник, самый быстрый, который поедет впереди и будет останавливать любого посыльного, направляющегося в Сарайкет. Я жду письмо, и мы можем встретить его по дороге.
— Ты не можешь уехать, — сказал Данат. — Города нуждаются в тебе. Им нужно знать, что кто-то контролирует ситуацию.
— Они уже знают. Они знают, что это поэт, — сказал Ота.
Данат, выглядевший нервный и потерянным, взглянул на паровые повозки с их прикрытым грузом. Ота почувствовал импульс сказать ему — прямо здесь, на открытой улице — с чем придется столкнуться: план Маати, его собственное нежелание действовать, призрак участия Эи, миссия Идаан. Он остановил себя. Время придет позже, когда никто не сможет подслушать.
— Папа-кя, — сказал Данат. — Мне кажется, ты должен остаться. Им нужно…
— Им нужно, чтобы поэтов больше не было, — сказал Ота, зная, что имеет в виду собственную дочь. Он увидел ее, на мгновение. В его воображении она всегда была моложе, чем в жизни. Он увидел ее темные глаза и нахмуренный лоб, когда она училась у придворных целителей. Он почувствовал ее тепло и вес, когда она была достаточно маленькой, чтобы сидеть у него на руках. Он ощутил запах кислого молока, которым пахло ее дыхание до того, как родничок на черепе закрылся. Быть может до этого не дойдет, сказал он себе.
Но уже знал, что дойдет.
— Мы сделаем это вместе, — сказал Ота. — Мы оба.
— Папа…
— Ты не можешь запретить мне это, Данат-кя, — тихо сказал Ота. — Я — Император.
Данат попытался что-то сказать, в его глазах появилось смущение, потом беспокойство, а через какое-то мгновение — чуть насмешливая покорность. Ота взглянул на стражников, те отвели глаза. Паровые повозки фыркали и дрожали, сараи на них были больше, чем некоторые дома, в которых Ота жил мальчиком. В нем опять поднялся гнев. Но не на Эю, Маати или Идаан. В нем горел гнев на самих богов и судьбу, которые привели его сюда.
— Запад, — крикнул Ота. — Запад. Все мы. Вперед.
Через три ладони после полудня они проехали под аркой, которая отмечала край города. Мужчины и женщины выходили наружу и выстраивались на улицах, когда они проезжали. Некоторые приветствовали их, другие просто смотрели. Мало кто, подумал Ота, смог бы поверить, что старик, скачущий впереди, — их император.
В западной части города здания были более низкими и приземистыми. Здесь крыши крыли не черепицей, а слоями серого подмокшего дерева или кровельной соломой. Последние дома Сарайкета и дома ближайшего предместья были неотличимы друг от друга. Торговцы уступали дорогу, давая им пройти. Одичавшие собаки тявкали из высокой травы и бежали сзади, на расстоянии выстрела из лука. Солнце начало спускаться по своей арке, ослепляя Оту и заставляя глаза слезиться.
Тысячи маленьких воспоминаний хлынули в голову Оту, как легкие капли дождя после вечерней грозы. Ночь, которую он провел годы назад, когда спал в хижине, сделанной из травы и грязи. Первая лошадь, которую он получил, когда надел на себя цвета дома Сиянти и стал заниматься «благородным ремеслом». Тогда он путешествовал по этим самым дорогам. Только волосы еще были темными, спина — сильной, а Киян — самой красивой содержательницей постоялого двора в всех городах, в которых он побывал.
Они ехали, пока не наступила полная темнота, и только тогда остановились около какого-то пруда. Некоторое время Ота стоял, глядя в темную воду. Было еще не слишком холодно, и поверхность пруда не подернулась коркой льда. Спина и ноги болели так, что он не знал, сумеет ли заснуть. Мышцы живота запротестовали, когда он попытался нагнуться. Прошли годы с того времени, когда он ехал по любой дороге в чем-либо более быстром или более сложном, чем носилки. Он помнил приятное ощущение усталости после долгого дня езды, и нынешняя боль имела с ним мало общего. Ему захотелось сесть на холодную мокрую траву, но он испугался, не без оснований, что потом не сможет встать.