Меня словно ужалили, даже ложку отложил. У меня, в кармане, было, пять рублей на обратную дорогу до Тячева, порадовать мать было нечем, но я вскочил, как ужаленный, и отправился к соседу договориться, чтоб он в долг сделал матери перегородку.
Сосед был крайне удивлен, что я не могу рассчитаться с ним сразу, но лишних вопросов не задавал, и обещал все сделать немедленно.
В понедельник начну, и ко вторнику вечером будет готово.
Когда я вернулся домой, мать уже собрала мне сумку с продуктами.
- Говорила я тебе, сынок, когда ты еще был подростком, не сиди ты в этих книгах, толку от них мало. Так оно и вышло. У матери всегда чутье, но вы, дети, не любите слушаться своих родителей, вам всегда кажется, что вы умнее, а на поверку выходит, что мы-то как раз и правы.
- Хорошо, дорогая мамочка, я буду усиленно думать, как поступать дальше. А теперь мне уже пора. Перегородку тебе сделают, а в следующий раз, когда я приеду, рассчитаюсь с ним за выполненную работу.
Мать обняла, прижалась к моей груди и как всегда всплакнула. Несмотря на то, что я был плохим сыном: никак не оправдывал родительских надежд ( отец умер еще перед моим поступлением в университет), я не мог видеть материнских слез. Какой-то комок подступал и душил мое горло, и я готов был расплакаться вместе с матерью и уронить свою беспомощную голову на ее грудь, и воскликнуть при этом: мама, прости своего блудного сына! Но я всякий раз сдерживал наплыв меланхолических чувств, не позволял им выплеснуться наружу, - я же все-таки мужчина, сильный человек, хотя и понимал свою вину перед ней. Она так на меня надеялась, так на меня рассчитывала, а помощи от меня никогда не видела: ни в годы, когда я сам был катастрофически нищим, ни в годы, когда у меня была какая-то возможность помочь ей в чем-то.
Я вернулся в Бедевлю в воскресение вечером. Миша тоже приехал с сумкой набитой продуктами. Мы устроили королевский ужин, состоявший из жареной картошки на сале, а Миша сходил в магазин, купил бутылку красного вина. Мы даже обнимались и пели грустные песни, сидя за столом, на котором была не только бутылка водки, но и хлеб, черствый и немного сыроватый, большая неочищенная луковица и маленький кусок копченого сала годичной давности.
Мы влили в себя по сто грамм горячительного, смели со стола всю закуску до последней дольки чеснока и лука, а потом наливали снова и произносили тосты сначала за мой открытый урок, потом за нашу дружбу, потом за нашу сытую жизнь и, наконец - за коммунизм.
Мне было так хорошо, и тепло на душе, что я набрался храбрости и сказал:
- Михаил Петрович, дорогой! сходи-ка еще за бутылкой. Одной бутылкой меньше, одной больше, - все равно беднее, чем мы есть, не станем.
- И пойду. Ты что думаешь, мне жалко трояка? Да я усилю производительность труда и получу премию, я компенсирую эти три рубля, вот увидишь. Мать их яти!
Миша стал шарить по карманам, нашел последнюю трешку, и попытался надеть шляпу. Но шляпа, каким - то образом, выпала у него из рук.
- Ах ты, гадина! Ты на пол просишься? Ну и сиди там, я и без тебя обойдусь. Ты бы сама прыгнула на мою умную голову, - сказал Миша и притоптал шляпу ногой.
- Миша, лапочка, надень пальто, простынешь, как пить дать простынешь.
- А, трезвому, то бишь, пьяному - море по колено. Ничего со мной не будет.
Миша открыл дверь, но зацепил ногой за высокий порог и грохнулся в прихожей.
- Миша, что с тобой? - завопил я и кинулся на помощь, но тоже, почему-то, свалился на него. Так мы и заснули.
Я зашевелился только на рассвете и срочно выбежал на улицу. Мне здорово повезло, потому что, когда проснулся Миша - у него были мокрые штаны, и он страшно меня ругал, почему я, такой- сякой, не разбудил его, чтобы он мог вовремя выйти на двор освежиться.
Я дико извинялся перед ним. Мне особенно было жалко его, когда мы шли шесть километров пешком при колючем ветре, а у него были мокрые штаны. Он старался широко расставлять ноги, хотя и шли мы ускоренным шагом, чтобы согреться, зная, что до школы еще так далеко, как от Парижа до Пекина. Наконец, показалась крыша хибарки, где размещалась школа, и Миша с радостью воскликнул:
- Вот она, родная. Но сегодня у нас с тобой всего по два урока, а после них, мы с тобой идем брать деньги в кредит.
- Хорошо, поедем.
- На чем?
- На своих двоих.
- Тогда поедем!
К нашему удивлению, в школе никого не было, кроме уборщицы, работавшей по совместительству еще истопником.
- А где народ? - спросил я. - Где ученики, где учителя, почему нет директора?
- Почему нет учеников, - не могу знать, - ответила тетя Агафья.- А где дилехтор, вам лучше знать, вы люди грамотные. Может в райкоме партии, может, в исполкоме, а ежели ни там, ни там, то в чайной сидят, ждут, когда щи сварятся. Хоть бы кто из вас семью завел, в семье теплее и уютнее, а то все, как голодранцы какие, поодиночке слоняетесь. Оттого и дети к вам не ходють, не с кого пример брать.
- Уважаемая Агафья Гавриловна, - обратился к ней Миша, - мы сегодня...словом, сегодня товарищ Елисеев берет деньги в кредит, и мы его немедленно женим, а после этого и я, возможно, женюсь, если мне кредит дадут. А то, как свадьбу сыграть? тут деньги нужны, и немалые.
- А как же мы, простые, свадьбы справляем?
- Вы годами к свадьбе готовитесь, копейку к копейке складываете, свиней откармливаете, теленка, а то и двух к смерти приговариваете, а у нас, кроме карандаша и учебника, ничегошеньки нет, - сказал я, доволен, что так удачно подобрал контраргумент.
- Все это - сказки про белого бычка. Учитель на селе тоже может живность развести, а у вас пальчики на руках белые, как свечки. Необязательно на училке жениться, женитесь на простой крепкой колхознице, и дела у вас пойдут, как по маслу.
- Спасибо за совет, - сказал я.
11
Приближался новый год, а за несколько дней до его наступления, начались зимние каникулы.
Я приехал к матери и сообщил ей, что собираюсь уехать ...куда глаза глядят.
- Ты что, сынок, не заболел ли, у тебя с головой все в порядке? - с тревогой в голосе спросила мать.
- Я психически здоров, - отвечал я, чувствуя прилив тяжести к горлу, от которого становилось трудно дышать.
- Почему ты не хочешь работать в школе, ведь ты пять лет учился?
- Не хочу в школе работать. Я получаю там, в этой школе, гроши. И сам не могу прокормиться, и тебе не в силах помочь. Прошлый раз пришлось занимать пятерку на дорогу у сестры Аксиньи. Разве это нормально. Я говорю честно, мама, как на духу. А что делать я просто не знаю.
- Иди в колхоз сторожем. И мне будет легче. Вы же друзья с этим Халусукой.
- Не пойду я к нему.
- Гордость не позволяет? - спросила мать.
- Приблизительно.
- Тогда поищи что-то другое.
- Я уже думал над этим, - сказал я.
Хоть я и поступал всегда по своему усмотрению, без чьей либо подсказки, но на этот раз совет матери: все бросить и уйти в колхоз сторожем, подействовал на меня просто магически. Я решил завязывать с педагогической деятельностью и куда-то устроиться, неважно, куда и неважно в качестве кого.
Я отправился в Тячев на птицефабрику, пытался устроиться птичником, но меня не взяли: диплом помешал. Человеку с высшим образованием нельзя работать птичником.
- Государство затратило на вас много денег не для того, чтобы вы здесь помет выгребали, - сказала мне директор птицефабрики Раззевайко, дама средних лет, с розовым лицом без единой морщинки и полноватой фигурой.