− Что такое открытый урок? - поинтересовался я у Миши, который уже успел жениться и уже успел отправить жену в декретный отпуск.
− Это водка, бутылок десять, это баран для шашлыка и всякая закусь. А что касаемо проведения, можешь не готовиться. Сам урок это ерунда, тут важно его завершение.
− Я не буду проводить открытый урок в таком виде, я не согласен.
− Не говори глупости, − сказал добродушный Миша. Все проводят, а ты: не буду. Что ты, как капризный ребенок. Или денег жалко?
− Да у меня нет денег.
− А кредит?
− Кредит гасить надо.
− Ну, как знаешь.
Урок-пьянку мне все же пришлось провести. Миша держался на ногах, а директор валялся в блевотине.
− Еще раз т−такой ур−рок дашь, тогда отпущу. Знаю: в Москву собираешься удрать, мы тут остаемся, мы патриоты, а ты... так себе...интелеле.
Мне надо было не только отработать, полученные в кредит деньги, но и в случае увольнения, получить трудовую книжку и копию приказа об увольнении. Кроме этого, любой выпускник университета, института, обязан был отработать два года по направлению.
Я снова поселился у той же хозяйки, что и раньше, которая мне за двадцать рублей в месяц согласилась варить фасолевый суп каждый день, к которому я уже так привык, что даже живот мне не пучило, и газы не мучили.
Ровно через три недели я получил от Вали письмо. Она писала, что наши ночи не прошли бесследно, она беременна. По письму чувствовалось, что она не в восторге от беременности, от замужества, но то, что было не вернешь. Видать, дела у нее шли неважно. Этого и следовало ожидать. Какой отец, какая мать могут одобрить поведение дочери, простить ей ее легкомысленный поступок? Неужели мало молодых людей в Москве? Зачем тащить какого-то хорька с периферии? Да все они лезут в Москву как тараканы, любыми путями, даже женитьбой не брезгуют, поскольку это самый легкий способ пролезть в столицу социалистического государства. Сколько таких случаев? Как только пропишется какой-нибудь альфонс, так сразу норовит сбежать из семьи и притащить в Москву свою любовницу любым путем. Хорошо, если ребятенка не оставит, а то выращивай его одна.
Мысли моего тестя, которого я никогда не видел раньше, бродили и в моей голове, словно он передавал их мне на большое расстояние по законам телепатии. Я немедленно ответил Вале длинным письмом, полным любви и восторга, со всякими добрыми пожеланиями ее отцу и матери. Я не намекал ей, что хочу как можно быстрее отсюда уехать, потому что мне здесь невероятно трудно. Она в письме ни одним словом не обмолвилась о том, что мне надо собирать чемодан.
***
Мне предстояла поездка к матери. Как настоящий пролетарий, у которого отсутствует даже маленькая доля нравственности и родительской обязанности, я должен был сообщить ей, что скоропалительно женился, без ее материнского благословения, на случайно встретившейся девушке из крупного города. А это значит, что в скором времени соберу свои пожитки и уеду к ней, а она, моя мать, останется одна-одиношенька в доме с дырявой крышей в большой комнате с глиняным полом, и как ни топи, тепла никогда не будет.
Я и подумать не мог, что я чмо, неблагодарная сволочь по отношению к матери, которая мне не только дала жизнь, но и вскормила своей грудью. Как всякий эгоист, я думал только о себе, о своей шкуре, которая ждала плети и кровавых подтеков. Я не только выполнял свой сыновний долг, который, по твердому убеждению детей, заключается в том, что достаточно показаться на глаза родителю, и долг уже выполнен, но и преследовал сугубо практические цели. Мать откармливала меня, голодного, как могла и чем могла. Она берегла яйца, сметану, варила фасоль и даже жертвовала наиболее упитанной курицей, да еще наливала чарку крепкого самогона трех-четырех летней выдержки. Мать готова была отрезать одну ногу у коровы, если бы это было возможно, лишь бы сын не голодал.
В этот раз я опоздал на электричку, а, следовательно, и на автобус и поэтому пришлось топать пятнадцать километров пешком под покровом ночи от центральной дороги. Мать еще не спала. Керосиновая лампа тускло горела под потолком. Мать стояла у окна и глядела в темноту ночи. Она бросилась обнимать сына, как только я открыл дверь.
- Я уже переживала, думала: уехал куда. Хорошо, сынок, что пришел. Кто еще ко мне придет, если не ты? Ты - моя единственная радость и надежда. Не обращай внимания, если я, когда ворчу, я уже старая, ворчливая.
Она бросилась накрывать на стол, извлекла бутылку, достала дешевую сигарету "Дымок", закурила, не затягиваясь.
- Что если перебраться к дочери месяца на два, − предложил я матери, чувствуя, что эту перегородку мне не удастся сдвинуть с места.
- А как на это посмотрит зять? Я не прочь была бы. Дочь, конечно же, согласиться, куда деваться, я в этом нисколько не сомневаюсь. Дочь есть дочь.
- Я поговорю с ней.
- Попытайся.
Я стал укладываться на ночь. Как только печь потухла, холод стал выпирать со всех углов, будто его кто-то качал насосом. Лучший способ избавиться от дрожания -это напялить на себя теплую одежду и накрыться шерстяным одеялом с головой.
"Надо бы пол поставить. Земляной пол во второй половине двадцатого века - это уже что-то музейное, это может быть, где-то в Африке, но не в центре Европы, - размышлял я под шерстяным одеялом. - Если только я стану с каждой получки понемногу откладывать, хотя бы по десятке, то можно не только полы поставить, но и ремонт сделать, ведь дом не ремонтировался с тех пор, как был построен отцом".
Утром я уже был у сестры. Сестра сидела, щелкала семечки в жарко натопленной комнате.
- Возьми мать к себе хоть недельки на две, пока не кончатся морозы.
- Надо бы, конечно, мать у нас одна, я знаю, что она мерзнет, но все дело в том, что ты после ее смерти наследуешь этот дом и поэтому тебе надо проявлять больше заботу о матери, чем мне. Я и так ей помогаю, когда тебя нет. Она одна, ей скучно. Приходит ко мне и просит: дочка, поговори со мной, тоскливо как-то у меня на душе. Я начинаю с ней разговор, развлекаю ее, а она всякий раз тебя начинает вспоминать. Она тебя любит больше, чем меня. Вот ты ей и помогай, заботься о матери родной. А если не можешь, откажись от дома в мою пользу, но в письменной форме. Я не такая дура, меня не проведешь.
Я тут же побежал к Мите, соседу договариваться о том, чтобы тот сделал перегородку.
- Эта работа будет стоить десять рублей, - сказал Митя, выдающийся столяр.
- Митя, прошу тебя, сделай эту проклятую перегородку, как можно быстрее. Зима на носу, а ее еще оштукатуривать надо. Мать, сам понимаешь. Боюсь, как бы не замерзла. Я с тобой рассчитаюсь в следующую субботу. В четверг у нас получка в школе.
- А что - зять не может сделать перегородку? это же пустяк. День работы, − сказал Митя и его глаза заблестели деревенской хитрецой, означающий - деньги на бочку, тогда и договор будет заключен с обеих сторон.
- Ладно, подождем недельку, − сдался я, а Митя протянул мне руку. - Ты, Митя, не веришь мне? Боишься: не отдам.
− Да не, что ты. Ладно. К понедельнику перегородка будет готова.
− Ну, спасибо.
Сестра была классическим мастером в области деревенских интриг и не только в своей семье, но и во всей округе. Обладая исключительно хорошим нюхом, определила, что брат уже находится у матери и немного должно быть расстроен, что не удалось договориться по поводу перегородки с Митей, так как у брата в карманах ветер гуляет, налила мужу стакан бормотухи, а потом сказала:
− Сходи, пристыди братца, а то он уж больно нос стал задирать. Если не знаешь, как это делается - научу.
− Я сам могу научить. Налей ишшо.
Он сухо поздоровался, уселся без приглашения за стол в бараньей шапке, надвинутой на лоб, и тупо уставился на меня. Я лежал на кровати одетый и ждал, что он скажет.