Пока все сохло, я съездил в Апшу к помещику Халосуке. И дрова, и сено он мне выписал, как помощь нищим. Матери все привезли в течение недели, и тут она заподозрила неладное. Она чаще и дольше молилась, и казалось, это ей не помогло. С мокрыми глазами, она села рядом, обняла меня и сказала:
− Чувствует мое сердце, что ты, сынок, хочешь меня оставить одну. Конечно, у тебя своя жизнь и я не хочу заставить тебя сторожить меня здесь в этой дыре. И все же, я не знаю, как я буду одна. Я замерзну зимой, у меня нечем будет топить, не будет сена на корову.
− И дрова, и сено будут. Каждый годя буду приезжать в отпуск и обеспечивать тебя и тем и другим. Мама, я вынужден уехать. Теперь у меня семья в Москве. Я верю, что там буду счастлив.
Мать не сказала ни слова, она повернулась и куда-то ушла. Я был уверен, что она обиделась, но не придал этому значения, а отправился в дровяной сарай за охапкой дров, чтоб растопить плиту. Я заметил мать в другой комнатенке. Она стояла на коленях и молилась перед изображением мученика Иисуса. Маленький огарок свечи догорал, она поднялась с колен, преподнесла мне молитвенник и попросила поцеловать в конце молитвы.
− Дай тебе добрый путь, сынок, − произнесла она, вытирая кончиком платка, которым была повязана ее голова, слезы, катившиеся вдоль бледного лица.
Я уезжал с какой-то радостью из родных мест, и как только автобус скрылся за поворотом, забыл о матери, словно был уверен, что завтра же вернусь. И вообще, у матери своя жизнь, а у меня своя. Все дети разлучаются со своими родителями и забывают о них. Есть сыновья куда хуже меня. Есть такие, которые живут через дорогу и не подойдут к матери даже тогда, когда не может подняться с кровати. Мы все бездушны, аморальны, так похожи на животных в этом смысле. Мать бросает животных, как только они подрастут, она забывает о них и они забывают о матери. Такими их сотворил бог. А люди нет. Я глубоко убежден, что безразличие к родному человеку, в частности к матери не только у нас, русских, но и у других народов, это аморально, это начало гибели цивилизации. В том, что это стало обычным и в славянских народов, в частности в России, виноват Ленин - Бланк - самый заклятый враг русской нации. Это он породил безотцовщину, это он лишил морали любого христианина.
Я не совсем оставил мать в одиночестве, я ежегодно помогал ей и все же моя вина перед ней грызла меня всю мою жизнь и эта грызня мое наказание - справедливое и неотвратимое.
***
Приезд в столицу, чужой для меня город, не сулил мне ничего хорошего. Как нигде я чувствовал себя в нем букашкой: раздавят, никто даже не обратит внимание. Современная Москва это прекрасный европейский город, в котором не то, что жить, но прогуляться приятно, а тогда Москва была большой деревней с неважными дорогами, бестолково расставленными многоэтажками, на фасадах общественных зданий красовались красные полотнища с изображением коротконого иудея и невероятным количеством каменных изваяний ему же, которые не переставали воздвигаться. Гордостью Москвы был метрополитен имени того же вождя. Казалось все улицы, проспекты, переулки, закоулки, тупики носили его имя. Москвичи уже не знали, что бы еще назвать его именем.
Москва могла гордиться еще и тем, что в ее магазинах всегда была колбаса в то время как в других городах жители забывали, как она пахнет. Обещание Никиты, что в 1980 году наступит коммунизм, кануло в лету, весь идеологический бомонд копошился в безжизненных талмудах еврейского пророка Ленина, ставшего гусским.
Перед тем, как прибыть на Киевский вокзал, поезд замедлил ход, я прилип к окну и думал, что меня ждет в этом городе? Я уже знал, что в Москву все стремятся, что власти города делают все возможное и невозможное, чтоб преградить путь этому нашествию, как правило, проходимцев со всех концов огромной страны. Если заглянуть глубже, то можно было составить пропорцию: 5 иногородних на 1 москвича.
С другой стороны партийные боссы могли гордиться тем, что Москва это интернациональный город. Среди многочисленных приезжих были и такие, кто приехал в Москву и поселился, как к себе на дачу. Я же, абсолютно никому не нужный, сто процентный пролетарий, прошел все муки ада, прежде чем вписаться в это государство в государстве, найти уголок и работу, дающую право считать себя приезжим москвичом.
Меня встречали супруга и ее отец, худощавый, жилистый, невысокого роста человек, сверливший меня недоверчивыми глазами неясного цвета и иногда задававшего каверзные вопросы.
Мы тут же сели на метро. Я волочил тяжелый мешок, а Валя посматривала на меня все еще влюбленными глазами и скупо улыбалась.
-Ты привез хоть немного денег? - был ее первый осторожный вопрос.
- Я много, кое-чего привез, а денег... у меня всего три рубля в кармане. Деньги - это такой дефицит, просто кошмар. Они как живые, сами выпрыгивают из кармана и катятся кудато, катятся..., не поймешь.
Гримаса удивления и разочарования передернула ее симпатичное личико. Она открыла губки, чтобы, что-то сказать, но ничего не сказала.
− Ты разочарована?
- Немного да, говорю честно. Я получаю всего 105 рублей на заводе, но это только ставка, а после всех налогов выходит 80 в месяц, это сам понимаешь, копейки. Отец работает на заводе Микояна слесарем и зарабатывает в два раза больше меня. У меня трудно проходит беременность. Это хождение по врачам, по аптекам, да и питание нужно более усиленное, не щи на костных бульонах.
Я уже знал, что основное отличие города от деревни в том, что в городе деньги играют такую же роль, как наличие кислорода в воздухе. Если кислорода нет, человек погибает. Если в городе нет денег, человек не жилец.
У шести подъездного пятиэтажного дома, сработанного из силикатного кирпича, автобус от станции метро "Сокол" притормозил, и мы выгрузили мешок и тяжелый чемодан. Я подал Вале руку, ей это понравилось: есть на кого опереться, выходя из транспорта.
− Надо было взять такси, - посетовал тесть. - Напихал всякого барахла, а этого ничего здесь не нужно: в Москве все есть, были бы деньги, - ворчал он, недоверчиво посматривая на зятя, жмота, у которого, как ему казалось, заметно оттопыренный карман. Валя молчала, опустив голову. И мне сказать было нечего. Я схватил мешок, а в другую руку взял тяжелый чемодан и последовал за Валей ко второму подъезду.
−Я на пятый этаж не потащу, - сказал тесть, - а вы как хотите.
И он направился наверх.
− Постой здесь,- сказал я Вале, - я сначала отнесу мешок, а потом вернусь за чемоданом.
− Я так страдаю без лифта. Чем дальше, тем тяжелее вверх подниматься. Пятиэтажки специально строят, в них лифт не положен.
В небольшой двухкомнатной квартирке со смежными комнатами на пятом этаже коротала свой век семья Жарковых в составе трех человек.
Валя, несмотря на приятную внешность и покладистый характер, смогла выйти замуж только в тридцатилетнем возрасте и то за мужика из периферии, что считалось самым неудачным шагом в жизни, когда человек вынужден согласиться с неутешительным принципом: лучше что-то, чем ничего. Об этом мне напоминала постоянная грусть ее миловидного личика и не проходящая печаль черных глаз, сверкающих с каким-то укором под дугами густых черных бровей.
В этой хрупкой женщине было много мужества, чтобы не ожесточиться, подобно другим, и стойко переносить все тяготы жизни.
- Мне цена сто пять рублей, - повторяла она о себе часто, как будто цена человека измеряется только деньгами. - Я думала, что ты будешь той стеной, за которую я смогу прятаться от сквозняков, но, похоже, этой стеной должна стать я. А я слишком непрочная стена для тебя. А тут еще ребенок. Как мы будем его растить?
Валю постоянно подзуживала мать. Она выбирала такие моменты, когда я сидел в крохотной комнатенке за тонким дверным полотном, и громко произносила: