- Давай своего кореша.
С места поднялся щуплый молодой человек невысокого роста, слегка прихрамывающий на левую ногу.
Я стоял, хлопал глазами. Через некоторое время ко мне подошел художник в очках, поздоровался и стал с очень близкого расстояния всматриваться в мое лицо. Он при этом то морщился, то растворялся в улыбке, но пребывал в нерешительности.
- Что вам во мне не нравится? - спросил я.
- Вы знаете, если бы у вас были более широкие скулы, мы бы с вами поладили. А так...я сожалею. Но вы надежды не теряйте. В половине второго подойдут наши ребята, может, кто и возьмет вас. А, может, и я еще вернусь к вам.
- Спасибо вам, - сказал я и, обиженный, направился к раздевалке.
- Вы что - уже уходите? - удивилась Надежда Степановна. - Подумаешь, гордый какой! Да здесь ребята неделями торчат в ожидании, чтобы их на день на два пригласили позировать.
- Пусть торчат, а я не стану: у меня диплом есть.
- Диплом? Тогда что вам здесь делать?
- Не могу нигде устроиться.
- А что, у вас нет знакомых, друзей, родственников?
- Никого нет. И партбилета нет.
- Тогда я вам не завидую.
Я выскочил на улицу и помчался в другой конец города, в институт имени Сурикова. Здесь желающих устроиться натурщиками, было так много, что просто нечего было и надеяться на то, что повезет. Молодые девушки, отсидев или отстояв два часа в застывшей позе только в купальном костюме в огромной аудитории, где было немного теплее, чем на улице, жались к теплым батареям в вестибюле и клацали зубами.
- Сейчас бы сто грамм принять, до костей промерзла, - сказал одна девушка своей подруге.
- А я страдаю оттого, что все время хочу по маленькому, видать мочевой пузырь простудила.
- Вы - студенты? - спросил я.
- Да, мы в консерватории учимся. А что? Кто вы?
Я бывший студент, не могу найти работу, и вот пришел в надеже здесь подработать.
Если вы очень стойкий и очень выносливый попытайтесь, но это далеко не сахар. А что вы сбежали с учебного заведения, не окончив его, у вас нет диплома? допытывалась одна студентка, посиневшая от холода.
Как будто все есть. Счастья нет, сказал я и повернулся к выходу.
Ну и ну, раздалось мне в след.
Я вернулся домой довольно поздно усталый и голодный, как волк.
- Ну, садись, зятек, покушай. Чем богаты - тем и рады, - сказала теща. - А как твои дяла? Ишшо не устроился на работу? Вам не надо было жаниться, да робенка заводить, - как яво содержать будете, на какие шиши? Валя, эх, дура девка, сколько жанихов у ее было -уйма, пруд пруди, а она, вишь, куда подалась! Стяхи пишет, поэт, значит; ну и пусть стяхи и кушает теперича. Бяда, бяда.
- Не переживайте, я найду работу, все образуется, - успокаивал я ее.
Как не переживать, одна она у нас и то счастья не имееть. Ну, подумай, какой из тебя муж, глава семьи? Вот Ляксей Григорич, так это глава. Сто шестьдесят рублев в месяц приносит, а ты что в семью принес? Сушеные яблоки. Да кому они нужны? Я их давно в мусоропровод выкинула.
Обед был не шибко. Щи без мяса, жареная картошка на маргарине и чай. Но это было так вкусно, хоть тарелки вылизывай. Я благодарил тещу за вкусный обед, ушел в маленькую комнатушку, где мы ютились с Валей по ночам, и включил проигрыватель. Полилась музыка Баха.
- Ты чаво это музыку крутишь? кака музыка может быть, ежели работы нет? Ты что - на шею Вали хочешь сесть? Ах ты, Боже мой, Боже мой, бяда, бяда!
Вечером Валя вернулась с работы усталая, бледная, голодная, нервозная. К музыке она отнеслась если не враждебно, то весьма неодобрительно. Я каким-то шестым чувством улавливал ее настроение, хорошо зная, что во время беременности женщину нельзя волновать, нельзя ей перечить, расстраивать, гнуть свою линию, даже если ты прав на все сто процентов. Валя нелегко переносила свою беременность. И это было не только оттого, что она не обладала могучим здоровьем. Главное было в другом. Родители ее постоянно пилили, почему она так глупо поступила, что вышла замуж за голяка, у которого решительно ничего нет за душой. Она сначала брыкалась, протестовала, доказывала обратное и даже грубо отвечала: не ваше дело, а потом, постепенно стала сдавать позиции, накапливать в себе крупицы сожаления того, что она не так давно, поддавшись чувству, дала согласие на замужество с этим неудачником. Родители заметили эту перемену и еще больше усилили атаку.
- Разведись с ним, тебе будет лучше, - твердили они одно и то же, всякий раз, когда дочь садилась к столу.
Сейчас Валя, молчаливая и хмурая, села на диван, на котором они вместе ложились ночью и, не глядя на меня, сказала:
- Убери ты этот проигрыватель. Мать жалуется, что ты приходишь, громко включаешь музыку, а она эту классику терпеть не может. Хороша музыка, когда все хорошо. Ты что-то долго ищешь работу: уже месяц как ты здесь, а толку никакого. Ты непрактичен, все в облаках витаешь, на музыке помешался. Ты неудачник. Выбрал никому ненужную профессию, пускал мне пыль в глаза, стихи посвящал, обманывал меня. Я сожалею, что вышла за тебя замуж. Мне до тебя было гораздо лучше. А теперь что-то предпринимать поздно: ребенку отец нужен. Я такая невезучая, такая несчастная. Родители постоянно попрекают меня, и я уже с ними соглашаюсь, у меня нет другого выхода. Тебе же я хочу напомнить, что ты глава семьи, а получается, что мне одной лямку тянуть приходится. Я слишком слаба для этого, не потяну. Что это за зарплата сто пять рублей? А на руки я получаю чуть больше восьмидесяти.
- Я устроюсь на работу, обязательно устроюсь, я не позволю тебе одной тащить эту лямку, как ты говоришь, вот увидишь. Потерпи немного, - горячо доказывал я.
- Лично я никаких перспектив не вижу. Твоя филология никогда тебе не пригодится, она будет тебе только помехой в жизни. Но раз ты решил уж в свое время, это было роковое для тебя решение, то надо было пролезть в партию. Любыми путями. У тебя специальность трепача, а любой трепач должен иметь партийный билет, иначе ему грош цена.
- Я не трепач, - возмутился я, - я человек и никогда трепачом не буду. Ты слишком далеко заходишь! Неужели ты думаешь, что все члены партии трепачи?
- Об этом все говорят, - отрубила Валя, - но ты попробуй, вступи в эту партию. Так тебя не примут. За вступление в партию берут взятку в размере тысячу рублей. Мой брат Борис МАИ окончил, стал инженером и попытался заикнуться насчет партии, так ему такую цену заломили, - мы все ахнули. Ну, ладно, давай ложиться, а то завтра на работу.
- Я теперь не засну, - сказал я.
- Как хочешь.
Она зевнула, положила свою маленькую, в пышных черных волосах, головку на белую подушку и тут же заснула. Красивый маленький рот приоткрылся, она захрапела, дыхательный аппарат задвигался так сильно, что я испугался, подумал, что ей трудно дышать, и слегка толкнул ее в плечо. Она тут же перестала храпеть, начала дышать ровно, спокойно, но это продолжалось недолго. Храп стал еще больше. О том чтобы заснуть не могло быть речи. Я сунул босые ноги в домашние потертые тапочки, приоткрыл дверь крохотной спальни, чтобы пройти в ванную, а в большой комнате, где почивал Алексей Григорьевич со своей супругой, храп был еще сильнее. Я прошел в ванную, зажег свет, достал пачку дешевых сигарет и закурил. В ванной ярко горела лампочка, и было так тихо и уютно, что я задремал.
Вскоре послышались шаги на скрипевшем полу. Это были шаги тещи. Она открыла дверь ванной и ахнула с перепугу.
- Ляксей Григорич, а Ляксей Григорич! поди сюда! наш зятек, видать, крепко наклюкался и ляжит в ванной. Ой, Боже мой! Бяда, бяда!
Я вскочил, извинился и направился в спальню к жене, которая еще сильнее храпела.
- Это Валечка - храпучка спугнула яво, - сказал Алексей Григорьевич, не поднимаясь с кровати.
Я скрутил клочок ваты в два жгутика и заткнул ими уши, потом прилег и заснул.