Он вывел жеребца из конюшни и вскочил на него верхом — без седла, без стремян, как когда-то бывало. «То-то! Я знал, что ты молодец!» — сказал жеребец, а Павел крикнул: «Эй, хозяин, фасоль, хозяин!» — «Сейчас, сейчас, — отозвался тот сверху — вот только…» — «Давай сюда горшок!» — опять крикнул Павел. Жеребец под ним весело плясал, довольный, что что-то будет; но двое арнаутов стояли, расставив ноги, у ворот и медленно качали головами: «Нет! Нельзя! Так было уговорено еще в Стамбуле». — «Но опасности больше нет, — сказал Павел, — спросите Сефера!» — «Сефер сказал, без тебя нас повесят, сказал, что ты должен быть здесь!» — «Вот она, фасоль!» — крикнул корчмарь с порога.
Горшок, хотя и закрытый, дымился в руках корчмаря, и казалось, он сам — вся верхняя часть его туловища — дымился. «Стой!» — крикнули арнауты и вскинули карабины. «В меня стрелять? Да кто вам платить будет? Или карманы очистите?» — «Коня убьем! — ответили они. — А тебя другие обыщут — не бойся, кто-нибудь найдется, — коли ты своих же бросаешь!»
Он не обиделся ни на их слова, ни на их карабины. «Тогда, — сказал он примирительно, — пусть кто-то из вас отнесет». — «Нет, нет», — опять закачали головами оба, и было ясно, что они не уйдут от него ни на шаг. «Хозяин! Ты пойдешь. Без горшка. Поставь его, говорю, у порога. Так. Они могут и здесь поесть. Ну, давай!» — «Это не дело, господин Хадживранев, — сказал корчмарь, спускаясь но лестнице. — Я пойду, но так не годится. — Он уже стоял возле Павла, у его ноги, распространяя вкусный запах и стирая передником с рук капли фасолевой похлебки. — Ведь вы договорились!» — Но тут же в испуге отскочил. Павел, дернув поводья, повернул к нему жеребца. А арнауты уже открывали калитку. Они были рады и действовали проворно. «Беги! — сказал Павел. — И один не возвращайся. У нас с тобой свои счеты, не так ли?»
Корчмарь исчез за калиткой, спеша по изрытой колеями дороге — той дороге, по которой должны были придти с моста друзья Павла, той дороге, по которой следом за ними должен был прибыть и князь. Павел звал их сюда не только на фасолевую похлебку. Общая трапеза в этой корчме все могла бы уладить. В торжественных приветствиях, в добрых пожеланиях прозвучал бы оправдательный приговор. Жеребец под ним беспокойно переступал ногами. «Я думал, мы помчимся», — говорил он. «А разве мы когда-нибудь стояли на месте? — ответил ему Павел. — На то мы и жеребцы!» И пустил коня по двору: вокруг старого колодца, описывая окружность — сначала рысью, потом все быстрее, быстрее, пока не перешел на галоп.
— Ай-я-я! Ай-я-я! — кричал Павел. Старый, отрадный ветер подхватил, сорвал с губ этот крик; и Павел, казалось, уже не кричал, а лишь настигал на скаку свой собственный голос — сорванный ветром крик; и еще, и еще и еще раз; голос ждал его, пропитав все вокруг гиком, молодостью и надеждой; и оставался на прежнем месте; и это был уже не постоялый двор, а двор знаменитых Хадживраневых — еще до всех пожаров, — жеребец под ним был белым жеребцом из их табуна. Об этом свистел ветер. «Да, да! Это двор Хадживраневых, — согласился Павел, — нет никакой разницы». «Не хватает братьев, братьев, братьев…» — твердил в уши скакавший рядом ветер, но не хотелось Павлу в эти прекрасные минуты слышать о смерти и, мчась по кругу, он снова и снова пролетал те места, где все было насыщено криком: «Ай-я-я! Ай-я-я!» — и будто бы там уже кто-то кого-то оплакивал. И не было ни братьев; ни невесток; а, главное, не было детей, детей, детей, детей!.. Только его собственное «Ай-я-я!» и арнауты, подскочившие, чтобы его остановить. «Ай-я-я! — продолжал он разъяривать жеребца. — Эй, растопчу! Растопчу и платить не стану!» Арнауты все забегали, то спереди, то с боков и отскакивали; и тоже что-то кричали; Павлу не хотелось сейчас их слушать, но конь засомневался, будто попал вдруг в путы — но пут не было, искривил четкую окружность и, смяв ее, встал как вкопанный перед воротами. Вытянув шею, будто его туда тянули. И заржал.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Перед ним все сияло; сияние било в ворота. Все створы были распахнуты настежь: навстречу простору, навстречу чему-то яркому и праздничному.