Они вошли в преображенную корчму. Князь спросил, во сколько обошлись Хадживраневу эти прекрасные палаты. Павел ответил, а сам удивился тому, что князь знал и о покупке и о том, что войдет в этот дом живым. «Очень просто! — рассудил он. — Взвесил все и решил, что новые надежды, внушенные такому измотанному противнику, превратятся в надежных союзников… Вот именно, Ваше Высочество, я буду вашим союзником — самым отвратительным союзником…»
Да, это были надежды на жизнь, на Марину, на сан, на Кардашева, на полный реванш. Такие надежды! Не было ни гроша, да вдруг — алтын! Кто бы стал всем этим жертвовать, покушаться вот так, необдуманно, на какого-то князя. «Пожалуйте сюда, Ваше Высочество…» — Павел указал на длинный стол, заглядывая в греховные, обведенные черными кругами глаза, блестевшие на медном лице охотника. «И все это ради меня? Такое убранство? Когда вы успели?» — «Всю ночь трудились, Ваше Высочество!»
Место нашлось для всех, и пока виночерпии в красном разносили вино, пока переводчики своим разноязыким шепотом повторяли все, сказанное до сих пор — и во дворе и в доме, — Павел Хадживранев, сидя рядом с князем, оперся локтями о стол, набрал побольше воздуха и, превозмогая себя, начал:
— Что бы там ни было, Ваше Высочество, но хорошо, что вы здесь. Я вижу сегодня, каким уважением пользуется наше отечество… Признание, которое…
— Браво! Быстро же вы, сударь, все оценили! — Темные порочные подглазники на лице охотника дрогнули, словно неприятно пораженные, и в голосе зазвучало недовольство и удивление.
— Ну как же… столько иностранных представителей! — пояснил Хадживранев. — Как часть вашей личной свиты! — А сам пытался понять, что в его словах задело монарха. Вероятнее всего, он был недоволен самим собой — за то, что, несмотря на многовековой фамильный опыт, не сумел предвосхитить эту покорность противника, такую откровенную, такую гнусную покорность…
— Заслуга принадлежит династии, а не мне!
— Разумеется, Ваше Высочество! — Он убрал руки со стола и, как бы неприлично это ни было, сунул их в карманы френча.
— Отстранение от всех дел? — сказал князь. — Не понимаю, зачем это вам. И именно сейчас, когда здесь, на Балканах, назревают такие события.
— Я о них не осведомлен, — пожал плечами Хадживранев. — И давно уже. Ни по одному вопросу! Но я собираюсь возобновить торговые дела своего рода. Как вы полагаете, Ваше Высочество, эти события будут мне благоприятствовать?
— Я, господин Хадживранев, предпочитаю не давать советы, а получать. А перед надвигающимися событиями наши с вами распри отходят на задний план. И личные заботы — тоже. Да, и старым борцам придется кружиться в общем хороводе… Впрочем, пора обменяться тостами. Вам нет необходимости быть со мной чересчур любезным, но если вы покажете себя человеком сломленным, удрученным, это тоже будет не на пользу нашему государству.
— Моя удрученность? Она может растаять, испариться… Помогите мне в этом, Ваше Высочество! Исполните одну мою ничтожную просьбу.
— Ничтожную? Нет, ничтожной я от вас не приму! — ответил князь, глядя в потолок. — Я уже сказал, вы мне нужны для серьезных дел. Советуйте, диктуйте…
Они сидели, опершись локтями о яркие, мохнатые полосы, почти касаясь друг друга. Перед ними уже стояли бокалы с вином. Балканская корчма, неожиданным образом превратившаяся в европейскую гостиную, сдержанно жужжала. Шепот переводчиков перемежался тихим — по этикету — смехом, закамуфлированным рукою — вместо зубов поблескивали перстни. А где-то в стороне от всего этого, будто воспоминание прошлого, желтело лицо муфтия. Князь все еще смотрел в потолок.
— И все же, — начал Павел, тоже подняв глаза к потолку, словно предостерегая: «Бокала не вижу, тоста говорить не стану». — Все же моя просьба касается жизни моих друзей, касается веры в трон, сплоченности народа… И все решится в ближайшие час или два.
— Господин Хадживранев! — воскликнул князь, — Никаких новых жертв, ни здесь, ни где бы то ни было, не будет. К тому же ваших друзей осталось так мало, что нам, кажется, придется заняться их разведением. А «вера», «сплоченность» — это категории, для которых часы не имеют значения, как, впрочем, и годы. Не так ли?