— Вы совершенно правы, Ваше Высочество, — поспешил согласиться Хадживранев — сейчас ему надо было быть царедворцем. — Благодарю вас!
— Пустяки. Разве я в чем-то уступил? Потерпел поражение?.. Да, я потрудился, очистил ваши слова от ненужной чешуи. Вам придется привыкать. Я рыбак и сам чищу, сам потрошу свою рыбу. Разумеется, лучшие экземпляры. И чем они лучше, тем с большей любовью я это делаю… А вы — рыбак?
— Простите, Ваше Высочество.
— За что?.. Ох, господин Хадживранев, — грустно вздохнул князь, — вы за свое. Хотя, впрочем, вы правы — время у нас ограничено, а мы все болтаем, болтаем. Так подумайте о тосте. А я — о своем. Впрочем… как сами решите. Вы здесь хозяин.
Павел встал, толкаемый чужой волей. Взял было бокал, но понял, что поторопился. Как-никак они явились сюда, чтобы слушать речи. Он быстро поставил бокал на место и вино выплеснулось ему на руку. Устремленные на него взгляды отпрянули, словно он плеснул в их сторону. Князь снова уставился в потолок. «Ну что ж, господа… Гм…» И Павел принялся вытирать руку о кошму — долго, старательно.
Чуть позже, протянув руку к окошку, он увидел, что она сухая, увидел и те слова, какие он должен был преподнести собравшимся.
— Да, уважаемые господа, дорогие гости, я вымочил рукав, но это не впервой. Я привык к приемам разного ранга… Однако недавно я столкнулся с особого рода приемом, когда приходится мириться с вымоченными… к примеру, штанинами. Так, для того чтобы попасть на встречу с Их Высочеством, я переправлялся через Марицу вброд, тайком. Почему? Да потому, что один не известный мне человек, имевший несчастье быть на меня похожим, был застрелен на мосту, в своем фаэтоне. Находясь вне закона, я даже забыл переодеться. А здесь нынче ночью кипел бой. Чтобы встретить Его Высочество стоя, а не в гробу, я передал свою смерть другому… Да, тело его где-то среди нас… Под столом… или в углу… Не ищите его, господа! Труп как труп. Как вы… как я! Только мы еще не получили своей пули… Да, плохо, что в таких случаях я не умею держать себя изысканно, хладнокровно. Вот, к примеру, подстерегли меня в Стамбуле. Двое. Заявили, что якобы имеют при себе приговор и исполняют волю Его Высочества… а сами выбрали темный переулок… Царствие им небесное, я спас честь короны, но думаю, что можно было бы и не так грубо. А вчера, наоборот, я позволил положить себя на обе лопатки, как новобранец. Я все же справился, но пострадал мой френч, господа! И непоправимо. Вот! — он повернулся спиной к сидящим и большим пальцем, через плечо указал себе на лопатки. — Это масло для пола, господа, о котором мы давеча шептались с Его Высочеством.
Он снова оглядел присутствующих, они притихли, и на этот раз не от смущения. Он оперся о стол, расставив руки как можно шире, словно хотел охватить всех:
— Вы могли бы сегодня присутствовать на моем погребении, — продолжал он, — а вместо этого стали свидетелями счастливой встречи. Ваша двукратная готовность обязывает меня к двукратной признательности, господа, но это дело прошлое. — Он снова замолчал, медленно расстегнул френч и начал стаскивать рукава, думая о рубашке. Ему так хотелось, чтобы она была чистой, чтобы засверкала белизной после этих пятен… но френч уже был снят. Он расправил его и метнул через стол в проход между двумя рядами гостей — слегка повернув корпус, занес обе руки в сторону и затем выбросил их вперед, как рыбак закидывает сеть. Френч упал, распластавшись, медленно, как рыбацкая сеть. А он сам, довольный, так и стоял не разгибаясь, убрав лишь левую руку; правая осталась вытянутой вперед, указательным пальцем вниз — словно от нее тянулась к сети невидимая веревка. — Я искренне верю, что все это может превратиться в далекое, смутное воспоминание… Верю, что законность возможна… В противном случае разве я приехал бы сюда, господа? И в довершение скажу вам доверительно; здесь, за этим столом, на ваших глазах моя вера только что сняла новый, прекрасный плод…
Он замолчал, чтобы запастись духом для последних слов, чтобы дать и гостям перевести дух. На него с горящими глазами смотрели те, кто слышал лучших ораторов мира, те, кто сам изучал риторику. Сейчас он откроет им, каков этот плод, скажет, что отныне монарх берет под свое покровительство жизнь своих подданных, имеющих республиканские взгляды, и потому такой человек, как Хадживранев, может с чистым сердцем выпить за долголетие Его Высочества.
Руки сидящих уже потянулись к бокалам вслед за его рукой, и в это самое мгновение кто-то обхватил его через плечо за шею. «Браво! Браво!» — громыхал приглушенно плотный голос у него над ухом. «Браво! Браво!» — полнился этим голосом зал. В ответ грянули аплодисменты и ответное «браво» — многоголосое, неуемное. «Но, Ваше Высочество, мой тост! — сказал Хадживранев между двумя бурными поцелуями. — Прошу вас, я не кончил…» — «Концовка? Глупости! — отвечал монарх. — Ты завоевал Европу, растоптав этикет. Достиг апогея! Каждое последующее слово будет падением… Но дело твое, дорогой».