Крепкая, ласковая рука выпустила его, удалилась, и Павел увидел, что, опершись локтем о стол, она поддерживает скорбно опущенную голову. «Извини меня, дорогой, — прошептала голова. — Чувства! Продолжай!» Но чего-то уже не хватало, что-то важное покинуло Павла, покинуло зал. Он протянул руку к бокалу. Вспомнил слова, оставленные на конец, восстановил их порядок, но не смог восстановить убежденности в том, что они должны быть сказаны.
— Здоровье и долгие лета, Ваше Высочество! — Хадживранев поднял чарку и поклонился монарху. — Здоровья и успехов, господа!
Князь посетовал на то, что его друг — Павел Хадживранев — отнял у него ораторские лавры. Этот его удивительный подданный нашел для сложных проблем такие краткие слова, такой единственный в своем роде жест, которому позавидовали бы и древние. «Так, так, Ваше Высочество, — молча кивал Павел. — И всего-то единственный жест тебе нужен!»
— Пора нам уже знать этот народ, который, как грязную одежду, — князь указал на френч, — сбрасывает свое печальное прошлое. Иметь таких подданных, такой народ — я не слыхал о более счастливой судьбе! Я преклоняюсь перед ним — таким, каким я его вижу! Будь то друг или противник, все равно, но пройти через смерть, чтобы помочь своему князю… У меня нет слов, но вы… вы, господа, должны напомнить своим правительствам, какая нация зреет здесь, на Балканах… Потому что…
Сильнее или слабее был взрыв аплодисментов — теперь Павлу было все едино. И его ум, и сила, и веские слова его и сам успех — все разом было присвоено князем. Протянул руку, и все… будто карманник. Нет! Это было страшнее. Казалось, будто князь — это море, в которое, согласно законам природы, стекают все ручейки. И как будто только сейчас поняв, за что он ненавидит монарха, Павел опорожнил бокал сидя, и даже не видел, заметили ли это окружающие.
Ему захотелось курить, и он с тоской посмотрел на брошенный френч — там, в кармане, лежали сигареты, выпрошенные им, подаренные как старику — его сигареты; но кроме того там, в этом френче, под этим френчем лежало и еще что-то, пойманное ловким взмахом рыбака; пойманное и тотчас же присвоенное другим, очищенное от чешуи и внутренностей; и Павел уже ненавидел этот грязный френч, ненавидел свою спесивую позу; почувствовал и себя опустошенным — выпотрошенным, как рыба; и он молил неизвестно кого, чтобы это осталось незамеченным, молил стол, кошму — они прикрывали его хотя бы до пояса.
И так, прикрытый, пусть наполовину, он перестал думать о сигаретах и вспомнил о Кардашеве. Ему нужно было, ах как нужно, его лицо — красивое и уродливое, лживое и преданное. Он не видел его в момент приезда князя, не видел и сейчас. А ведь адъютанту полагалось быть здесь. Бокал его снова наполнился; низкий шепот бил в ухо; Павел кивал: «Да, да, да»… Потом твердая и ласковая рука снова легла ему на плечи, словно хотела проверить, не осталось ли на спине чешуи. Павел локтем сбросил эту руку. «Ты боишься щекотки?» — спросил князь. «Нет! — ответил Хадживранев. — А где ваш адъютант?» «Вот он, мой адъютант». — И князь указал на уже немолодого, уже отяжелевшего полковника. «Не этот, я спрашиваю о молодом, вашем втором адъютанте». — «Пропал куда-то, — ответил монарх. — Но, уверяю вас, голова у него работает за двоих. Мне будет жаль, если он вам не понравился…» — «Речь не о том, нравится он мне или нет, вы для себя их выбираете…» — «А о чем же?» — «О враче! Он обещал прислать врача, Ваше Высочество, гвардейского врача…» — «Гвардейского врача для арнаута?» — «Для меня, Ваше Высочество!» — «Но вы здоровы, как бык!» — «И как бык был бы заколот… не будь того арнаута!» — «Вы опять за свое! Какой вздор. Вы разве не знаете — у меня здесь два полка!.. И еще вы не знаете, какая очаровательная женушка у моего второго адъютанта! — Сквозь печаль в глазах князя прорезалась злая насмешка. — Вы слышите… Я говорю: женушка… Ну, ну, не морщитесь. Это тема вечная, красивая, удобная даже для нас, политиков. И к тому же я не собираюсь касаться вашей метрессы, Киряковой…» — «Ваше Высочество, — сказал Павел, впиваясь пальцами в край стола, — Хадживраневы не для того пожертвовали своим родом, чтобы иметь метресс!» — «Да, да, конечно, — мягко сказал князь, и взгляд его снова стал мудрым и печальным. — Я знаю, чего нам недостает, господин Хадживранев, я думал о том, как губительно забвение добрых старых нравов. Благодарю за то, что вы всегда остаетесь самим собой и ваш гнев — когда это касается принципов — не склоняет головы даже передо мной! Вероятно, у вас есть основания до времени скрывать вашу благородную спутницу, но когда это время придет, мне хотелось бы быть вашим посаженым отцом…» — «Весьма признателен!» — ответил Хадживранев.