— Сефер, тебе следует ехать. Раз доктор сказал…
— Никуда не поеду, — ответил тот.
— Тогда тебя вынесут!
— Только если пристрелят.
— Но почему?
— Пистолет при мне… И ты свой держи наготове. Я кончил…
И этих слов было слишком много. Он говорил с трудом, быть может, из последних сил. И уже привыкшими к темноте глазами Хадживранев увидел на белом сукне вороненую сталь пистолета. Теперь из того угла, где была Марина, доносилось до него тяжелое, прерывистое дыхание, доносился сдавленный стон обиды и горя. Темная догадка шевельнулась в груди у Павла и, как бывало обычно в такие минуты, рука сама скользнула вниз — туда, где надежной тяжестью должен был лежать пистолет, но в кармане было легко.
— Что случилось, господа? — спросил он. Врач отошел в сторону; голова Кардашева на светлом фоне окна была неподвижна. Он смотрел во двор; по освещенным губам пробежала дрожь и замерла в ране, растворилась во тьме. — Что здесь происходит?.. Господин адъютант?
— Они их… — выплеснула с плачем Марина, — они их убили!
— Ах-ха! — Казалось, Павел давно ждал этой вести, давно примирился, даже сам подтверждал все случившееся. И только был удивлен тем, как ему это все преподносят. — Да-а!.. — И сел на мешки.
Наверху еще весело шумели, за окном ржали кони, а здесь рыдала Марина.
— О чем вы, господа? — спросил князь. — Я ничего не понимаю.
— Разрешите доложить, Ваше Высочество! — Под окном звякнули шпоры, и плечи с красивой головой отвернулись от света. Теперь лучи бреющим падением выхватывали из темноты лишь ухо, скулу и угол рта, и слова полетели оттуда круглыми черными пятнами. Они пульсировали, исчезали и набухали снова: — Военный трибунал во исполнение высочайшей воли приговорил к смертной казни через повешение за разбой и мятеж лиц…
— Боже мой! — прервал его князь. — Мой приказ предусматривал только суд! Откуда смертный приговор? Как это могло случиться, адъютант? Вы не подумали о том, что есть нечто более важное, чем жизнь этих глупцов? К примеру, мои отношения с господином Хадживраневым?
— Ваше Высочество, вы же обещали! — сказал Павел снизу.
— Да, обещал! — ответил тот сверху. — Помню каждое слово. Я сказал… Адъютант, в котором часу был вынесен приговор?
— В половине девятого, Ваше Высочество! А в девять он был приведен в исполнение.
— Довольно! Не зная об этом, я приблизительно в четверть десятого заверил моего друга Хадживранева, что жертв среди его единомышленников больше не будет. Трагическая ошибка! Наш разговор состоялся слишком поздно.
— Так точно, Ваше Высочество! Разрешите доложить обстоятельства исключительной важности как для вас, так и для господина Хадживранева.
— Слушаю.
— К смерти было приговорено восемь человек. Четверо из нападавших на постоялый двор и четверо из мятежников с моста. Первые приняли смерть с возгласом: «Да здравствует Его Высочество!» Вторые пытались говорить о дислокации общественных пластов. Точнее, говорил один, поручик, от имени остальных. Он выиграл это право в карты.
— А судья? У меня там был молодой, светловолосой друг… Он был судьей.
— Так точно! — ответил Кардашев. — В сущности, он и сочинил эту речь, а поручик только получил право ее сказать. Прокурор забрал эти листки. В них они выступают и против трона Его Высочества, и против ваших прежних республиканских взглядов, господин Хадживранев… И с большим апломбом, так, будто это предназначено для будущих поколений! Этот человек был нигилистом, господин Хадживранев, или социалистом, что одно и то же.
— Все абсолютно ясно! — сказал князь.
— Что тебе ясно? — спросил Павел снизу, с мешков.
— А то, что мы имеем дело с истерией! Кардашев, ты должен помочь нашему другу воспрянуть — и телом и духом…
— Слушаюсь, — звякнул шпорами адъютант. — С вашего разрешения…
— Я не кончил, адъютант! Ты тут говорил о какой-то речи, о каких-то листках… Хадживранев должен их прочитать, изучить… И посему, во имя сплоченности…
Князь остановился, подыскивая слова — видно, хотел сказать что-то, ранее не предусмотренное. Шум наверху стих, отзвучал он и на лестнице, ведущей во двор. Время отъезда было точно рассчитано. Кардашев в оцепенении ждал непредвиденных слов. Только глянул на мгновение в окно — где остальные? — и снова замер. Даже Марина притихла в углу. Одно было ясно: эти последние слова князя будут непритворными; Павел это знал, знал и Кардашев. Он прислонился спиной к стене, как перед расстрелом, и крикнул: