— Почему? — повторил он свой вопрос. В Устине никто не мог взять в толк, почему даже такие, как Хадживраневы, словно ополоумели. — Почему?
Старуха снова пожала плечами. Она и так слишком много сказала, а он ничего не понял. Лучше она будет смотреть снизу, как блестит от пота его лоб. Как тогда, на пасху! Словно светлое воскресение продолжается. Тогда сыновья ее горячили коней, как настоящие кырагасы, а ага перекидывал узду из руки в руку…
…Бабы испокон веку выходили замуж, копили гроши и рожали райю — кто детей удачливых, кто неудачливых. А Гюрга видела, что ее чрево не хуже, чем у турчанок, что и она может рожать пашей и беев… Воскресение продолжалось, и Хаджия не поехал с другими старейшинами к паше в Филибе, сыновья чуть было его не связали, и благословение было дано — возврата к прошлому уже не могло быть… Исмаил-ага все равно не простил бы ее сыновьям, да и она сама не перенесла бы позора — снова видеть их покорными… И это было важнее земли, золота, важнее самой жизни, потому что отныне только свобода давала всему цену. А бабка Хаджийка хорошо разбиралась в деньгах и в ценах. Она смотрела, как на лбу у аги пульсирует жила, смотрела на капельки пота — светлое воскресение продолжалось, ей любо было видеть агу таким и любо повторять про себя: «Дерьмо! Навозная куча!»
«Сука! Змея подколодная!» — повторял про себя Исмаил-ага и жалел, что не взял только ребенка, что спас жизнь старухе и повел ее в Устину. Что он будет там с ней делать? Ведь она настроит девочку против него… «Избавиться от старухи, — сказал себе ага, — избавиться…»
Он огляделся. Девочка спала. Дорога по-прежнему была пустынна, только пронесся столб пыли и соломенной трухи и за поворотом рассеялся по оврагу. Старуха глядела на него, она почти улыбалась ему, но глаза у нее были такие, что самому аллаху было бы угодно, чтоб они погасли. Рука его украдкой погладила перламутровую рукоять ятагана. «Надо наотмашь, по темени», — подумал он и, прежде чем вытащить клинок, прежде чем замахнуться, произнес слова, которые должны были стать последними, сказанными им старухе:
— Этот день останется для меня праздником, бабка Хаджийка, и ты не сможешь его омрачить. Дед Хаджия, если он смотрит на нас сверху, поймет, что я прав… Ради ребенка я это делаю… Стало быть, у восьмой бочки?..
— Не все там зарыто, Исмаил-ага, — произнесла виновато старуха. — Я обманула тебя.
— Меня? — переспросил Исмаил-ага.
— Тебя, Исмаил-ага. Мне почудилось, что и ты такой, как те, башибузуки… а теперь я вижу, что ошиблась. Я скажу тебе: бо́льшая часть под…
— Дура! — крикнул ага. — Стой! Замолчи! Исмаил-ага во сто крат богаче таких, как вы, я сделаю это дитя счастливым без гяурского золота… Пусть сгниют алтыны там, где зарыты, как гниют их хозяева… — Все в нем кричало: «На куски! На куски ее, суку! Прочь всякую жалость, не по темени, не разом, а по частям: раз — пальцы! раз — кисти! раз — руки! раз — ноги!.. Живьем, живь-е-ем!»
— Исмаил-ага! — тоже крикнула старуха и проворно, как молодая, вскочила. — Откуда тебе знать, сколько у нас золота? Ты его не считал! Большая-то часть — под каменной колодой, у колодца. Кунаками вы были с дедом Хаджией, твои алтыны… Грех оставлять чужим…
Исмаил-ага глядел на нее не шевелясь, только пальцы его барабанили по перламутровой рукояти ятагана.
— Поезжай, Исмаил-ага, — не отставала бабка. — Спаси золото. Ты запомнил, где оно?
— Запомнил, — вздрогнув, произнес Исмаил-ага.
— Где?
— Под колодой, — покорно ответил он, и рука его соскользнула с рукояти. Теперь можно бежать к дороге — скорей остаться одному, отереть пот, умыть лицо, и главное — остаться одному.
Он мельком взглянул на девочку, круто повернулся и быстро пошел сквозь зеленую поросль, не дав никаких наставлений. Потом он побежал. Хотел остановиться, но не мог. И на бегу дал себе слово не тянуть со старухой, покончить все тотчас, как только вернется сюда вечером. А еще лучше — поручить это кому-нибудь из слуг.
— Торопись, Исмаил-ага! — кричала вслед ему старуха. — Спаси золото!
Она еще и еще раз крикнула ему вслед. И, только заслышав стук копыт пущенного галопом коня, завидев феску, что, подскакивая над верхушками кустов, удалялась в сторону дымного облака, она, довольная, рухнула на траву.
— Гадина! — сказала она на этот раз вслух. — Дерьмо!
Ее сыновья не были такими. Она, всю жизнь дрожавшая над каждым грошом, вдруг заплатила тысячи лир чистым золотом за это мимолетное удовольствие. Сыновья ее не были такими, а ага всегда был такой, только она раньше этого не знала.
— Дерьмо, — повторила она. — Дерьмо в феске! Хе-хе-хе-хе…