Он никого не увидел, да никого здесь и быть не могло; а если бы даже и был кто, он не смог бы ему помешать; но никого не было, стояла полная тишина, и все же Исмаил-ага чувствовал, что кто-то за ним наблюдает. Может, это он сам за собой следил, сам себя подстерегал и вспугивал? И все оттого, что не привык он копать вот так… Таким бы делом впору заниматься Зекиру, Шабану-аге, только судьба выбрала его, а не их. Ему поручила бабка Хаджийка… Ведро тянуло книзу, ага до боли сжимал ручку ворота и пытался вызвать в памяти образ старухи: пусть она еще раз подтвердит, что сама отдает ему золото; он смутно представил себе, как она кивает, как шевелит губами, и скорее увидел, нежели услышал ее слова: «Торопись, Исмаил-ага, спаси золото!»
Он снова напряг силы, быстро завертел ручку ворота, и ведро взлетело до уровня глаз. Он вытащил его, вылил воду на дно колоды и выпрямился, чтобы передохнуть.
Странно устроен мир. Если один человек убьет другого и возьмет себе его золото, он может владеть им с гордостью. Оно становится трофеем. Так поступали его деды, так поступали конвойные на виноградниках, так действовал сейчас его брат. Но ежели ты по доброте пожалел кого-то, тогда взять у него золото — это все равно что украсть, пойти на бесчестье… Кажется, и в священных книгах так говорится… Значит, надо убить, чтобы взять с легким сердцем, так, что ли? Именно так! Так поступали правоверные мужи испокон веку и по сей день… А он? Может, он не истинный правоверный или не настоящий мужчина? Легче было бы ему копать под колодой, изруби он старуху на куски? И почему? Ведь она сама его послала…
Ему захотелось вытащить еще ведро воды, еще много, много ведер. Он вымылся и оставшуюся воду тоже вылил в колоду. Все равно надо будет поить коня.
Так он наполнил колоду до краев. Слуга, воротившийся с жеребцом, застыл пораженный у ворот. Он не верил своим глазам — его господин сам таскал воду! Было поздно отсылать Зекира, да и ни к чему. Исмаил-ага не собирался сейчас откапывать золото. Он сделает это позднее — тяжесть, давившая внутри, обмякла.
Ага отошел в сторону, молча указал Зекиру на воду. Зекир так же молча подвел жеребца, похлопал его по шее и посвистел; животное наклонило голову, вытянуло толстые эбеновые губы, поцеловало поверхность и жадно приникло к воде.
— Зекир, — сказал Исмаил-ага. — Ты видел когда-нибудь, чтобы другое животное так пило? Даже человек так не может… — Он чувствовал потребность говорить. Говорить о красивых и чистых вещах. — Ключевая вода для коня — что нектар для бабочки… Он пьет, как она, и летит, как она…
Ага сказал и оглянулся. Зекир тоже озирался по сторонам. Они переглянулись. Звук повторился. Он был низкий, гортанный, какой-то звериный и шел из подвала. Слуга беспомощно пожал плечами.
Исмаил-ага подал знак Зекиру быть наготове, вытащил из-за пояса тонкоствольный посеребренный пистолет и двинулся к подвалу. Окованная железом дверь была приоткрыта, он толкнул ее ногой, негромко вскрикнул: «О-о!» — и отпрянул. Что-то шевельнулось в холодной полутьме у его ног.
Кто-то сидел на спускавшихся вниз ступенях. Черкес в белой чалме. Старик. Сидел, а может быть, лежал, лежал, пытаясь подняться. Воняло вином и блевотиной. Может, это он следил за ним все это время? И обо всем догадался?
Слуга продолжал поить коня, но больше не свистел, а смотрел в сторону подвала.
— Хош гелдин, Исмаил-ага, добро пожаловать, — произнес вдруг хрипло черкес, и лицо его исказилось в улыбке — страдальческой и радушной. Опершись на локоть, он поднял было руку, то ли для темане, то ли чтоб поздороваться, но застонал и снова опустился на ступени.
Что-то очень знакомое было в его голосе, да и нос этот он видел… и это обращение смутно напоминало аге о каком-то доме, где он когда-то бывал, о гостеприимстве, которое ему где-то оказывали, о каких-то вкусных кушаньях, которыми этот человек его потчевал, хотя Исмаил-ага никогда не водил дружбы с черкесами.
— Все ли… живы-здоровы… в Устин-сарае? — прохрипел черкес. — Что нового в благословенном селе Устине?.. Какой счастливый случай привел тебя сюда?
— Ал-лах! — произнес Исмаил-ага. — Ал-лах!
Его взметнул какой-то вихрь: в небеса ли он его вознес, увлек ли в преисподнюю, скорее всего — в селения мертвых, где клубятся предвечные темные страхи… не отдалив от кованых дверей подвала, от вымученной улыбки на лице черкеса?