Снова спросили его, зачем пожаловал. Тогда он потребовал трех мулов, ракии{12} и табака для Мемеда Тымрышлии{13} — предводителя отуреченных родопских сел. Тымрышлия велел передать, что отправляется в Средногорье — усмирять бунтовщиков, а Перуштицу обещает уберечь и от своих людей, и от окрестных турок, — только бы перуштинцы вели себя смирно.
Покуда с ним толковали, вокруг собрался народ. Старики возвращались с заутрени, а молодым не спалось. В эту пасхальную ночь и Болгария должна была воскреснуть, как обещал Учитель. Кто с радостью, а кто со страхом — все ждали чуда. Вот тогда-то и увидели перед Тилевой кофейней патрульных с фонарем, а над ними, в свете фонаря, — огромные плечи Дели-Асана и его огромную медвежью голову. Решили, что он пойман и доставлен сюда, чтобы искупить свои грехи, но, подойдя поближе, услышали, как он перечисляет, что ему надобно… Словно воскрешение отменялось.
Некоторые уже прикидывали, где бы его подстеречь на обратном пути, но тут вперед протолкался Хаджи-Вране, поздоровался с Дели-Асаном за руку и сказал громко, чтобы все слышали:
— А ракия — от меня, Дели-Асан, бродяга ты этакий! Пейте да разумейте — перуштинцы зла не помнят… Анисовка! Так и скажешь Мемеду-аге из Тымрыша: «Дед Хаджия, скажешь, посылает три поклажи анисовой. Дед Хаджи-Вране…»
— Ха-ха-ха, — смеялся Дели-Асан. — Ты, дед Хаджия, прежде ничего мне не давал…
— Так ты же сам себе брал, бездельник, — отвечал ему с вымученной горькой шутливостью Хаджия. Он впервые унизился до разговора с бродягой.
Со стороны было видно, как в светлом круге от фонаря они хлопали друг друга по плечу и как опустились руки, когда на свету появился изможденный Иисусов лик Учителя.
— Дед Хаджия, — сказал резко Учитель, — иди спать! А этого, — указал он своим людям на Дели-Асана, — вяжите!
В тот же миг пистолет головореза сверкнул в воздухе, а дружки его, тоже с пистолетами в руках, прижались спинами к его спине.
— Учитель, — прорычал Дели-Асан, — Мемед-ага ждет нас за Власовицей с тысячью ятаганов. Если мы не вернемся…
Власовицу — один из холмов между селом и Родопами — нельзя было разглядеть в темноте безлунной ночи, но все мгновенно повернулись туда, где должен был возвышаться ее каменный гребень. И стали вглядываться.
— Вернетесь, как не вернуться, — сказал Хаджи-Вране, все еще стоявший возле фонаря, спокойный и благодушный. — Учитель решил, что ты снова явился грабить… Такие нынче времена, приходится охранять село… Идем в дом, Дели-Асан, гостем будешь…
— Ха-ха-ха, — снова рассмеялся Дели-Асан. — Так уж и быть!
— Павел! — бросил Учитель в темноту.
В светлом пятне появился Павел Хадживранев.
— Отец, — сказал он почтительно и робко, — если ты не уйдешь, и тебя свяжем… Той же веревкой…
— Вязать ночных гостей! — во второй раз повелел Иисусов и не совсем Иисусов лик Учителя.
— А ну, кто осмелится! — зарычал Дели-Асан, и тусклый отблеск его пистолетов метнулся из стороны в сторону.
Патрульные не торопились.
— Я, — сказал Учитель, шагнул к головорезу и положил руки на его запястья. — Сколько душ ты загубил, Дели-Асан?
— Ни одной, — ответил он. Дула его пистолетов уперлись во впалую грудь Учителя — тому хватило бы одного толчка, не то что выстрела. — До убийства не доходило, Учитель. Все люди брешут.
— Убивал он! — выкрикнуло из темноты несколько голосов.
— Кого ж это я убил? Эй! — крикнул и Дели-Асан, стоя все так же, уперев дула пистолетов в грудь Учителя, — однако не толкнул и не выстрелил. — Просто слава дурная. Не трожь меня, Учитель. Не бери греха на душу!
— Греха не будет, Дели-Асан.
Помак подался немного влево, потом — вправо, грудь в грудь с Учителем, но не настолько, чтоб это можно было счесть за сопротивление.
— Ну и что с того, что свяжешь? — сказал он. — После развязать придется.
Никто не ожидал такого от грозного, неустрашимого Дели-Асана — он дал себя связать! И даже, никак, с бранью швырнул пистолеты оземь.
Сейчас фонарь еще ярче осветил его руки — они и впрямь были связаны. И пусты. Потом свет скользнул вниз: там, на земле, действительно отливала синевой вороненая сталь и над ней, словно пороховой дым от последнего выстрела, вилось легкое облачко пыли. Нежной и золотистой была эта пыль.