— Ну, братцы, прощайте! — сказал Павел. — Не знаю, что вы про меня слышали, только я возвращаюсь на родину. Будь я преступник, бежал бы куда подальше.
— Дак ты, никак, и бежал? — бросил парень.
— Много знаешь. Не лай! — оборвал его стоящий сзади дед и ткнул стрекалом меж лопаток. Сильно ткнул — парень зажмурился, охнул и принялся тереть спину. «Должно быть, отец и сын», — подумал Павел.
— Бывают дела мудреные, верно я говорю, господин? И не нашего они ума. Только раз такой человек ворочается, значит, князь его призывает. А коли так, может он передать князю, что нас обманули.
— Скажи князю, — подхватил парень, — что мы здесь как были райей, так и остались. И еще скажи, что ежели он не соберет войска, то никакой он не князь, а дерьмо!..
— Цыц! — замахнулся стрекалом старик, но не ударил.
— Скажу, — пообещал тихо Павел и махнул Сеферу: «Иду!» Арнаут сердито ждал его посреди дороги.
И снова коляска покатила на север, все на север, Марина сидела, закрыв глаза, а он смотрел как ее лицо плывет мимо вязов, пасущихся стад и терновника.
— А он назвал меня госпожой! — сказала она неожиданно. — Наверно, решил, что я… Но я действительно вела себя невоспитанно, совсем как… Наверно, спросонья… Только сейчас понимаю…
— Ваш сон был прекрасен, Марина.
— Я так крепко спала?
— Вы красиво спали.
— А вы не простудились?.. В одной рубашке, в такой холод!
— Наоборот, я грелся… Да, именно в эти часы. Вы не знаете, в каком холоде жил я до сих пор.
Она посмотрела ему в лицо — прямо и просто — и долго не отводила взгляда; ее пестрые лучистые глаза спрашивали: «Это правда, Павел?» Потом что-то в них дрогнуло, крапинок стало больше, и они потемнели: «Это правда, господин Хадживранев?» Наконец она прищурилась и, отвернувшись, стала снова смотреть на равнину. Она сидела неподвижно, положив ладони на колени, и нежный профиль с полуопущенными ресницами проплывал мимо деревьев и пасущихся стад.
Павел протянул руку и погладил ее по затылку, она словно и не почувствовала его ласки, не обернулась к нему, но он увидел, как глаза ее обращаются к небу и снова светлеют. Безмятежная, сладкая усталость воцарилась на сиденье. Где-то далеко впереди щелкал кнут, далекие лошади уносили их все дальше и дальше на север… близкими были только ухабы неровной дороги, которые бросали их то вверх, то в стороны, пока и они не стали совсем далекими.
Видно, по ту сторону холма творилось что-то неладное, потому что арнауты вдруг встали как вкопанные и вскинули карабины. Коляска тоже остановилась. В то же мгновение впереди взметнуло дорожную пыль, солому и листья и закрутило воронкой; белесая заверть на секунду скрыла из глаз арнаутов и пронеслась мимо, странно следуя изгибам дороги.
И тогда перед глазами открылись два свежевыбеленных строения — пограничная застава. К ним вели телеграфные столбы, вероятно, они тянулись и дальше. Арнауты не двигались; коляски тоже. Сефер спрыгнул с лошади и повел ее в тень придорожных вязов — последних по эту сторону границы. Присел на корточки, достал кисет и кивком головы пригласил остальных последовать его примеру.
Он скручивал цигарку медленно, будто и не собираясь курить, а сам не сводил глаз с Хадживранева.
— Еще немного, — сказал Павел Марине и показал на белевшие впереди строения. — Еще немного.
Потом он курил, сидя рядом с Сефером на низкой, выжженной солнцем травке. И по ту сторону трава была выжженной, но дальше дорога постепенно вливалась в буйную зелень поречья. Там коляски уже покатят в тени леса, узкой полоской протянувшегося вдоль Марицы, от воды будет веять прохладой и где-нибудь на берегу можно будет поесть печеной на углях рыбы.
Сефер все еще смотрел на Павла, ждал, может быть, чтобы тот подтвердил или отменил что-то, но нечего было ни подтверждать, ни отменять. Даже если бы они решили вернуться в Стамбул, все равно, через месяц-два снова двинулись бы на север. И тогда, спустя этот месяц или два, тот же Сефер или кто-то другой на его месте снова присел бы под тенью тех же вязов якобы покурить, а в сущности, чтобы дать хозяину еще раз подумать.
Павел сделал последнюю затяжку, бросил сигарету и, затоптав ее каблуком, чтобы не загорелась трава, пошел к коляске и сел рядом с девушкой — не сказав ни слова, не сделав ни единого жеста, — но этого было достаточно: защелкали кнуты, зацокали впереди копыта.
— Я боюсь, — тихо сказала Марина и дотронулась было до его руки. Наверно, она смотрела на него, но сейчас ему не хотелось ни с кем встречаться взглядом, и он резко спросил: