— Чего?
Она отдернула руку.
Подъехали к южному строению. Муфтий махнул рукой, и турецкие пограничники с легким поклоном пропустили их дальше. Вскоре путники уже стояли у болгарской заставы. Там Хадживранева будто ждали. Еще не взглянув на документы, громко поздоровались, назвав по имени. Арнауты, видно, кололи им глаза, и фельдфебель, кивнув в их сторону, спросил:
— Эти… эти люди до какого места будут вас сопровождать, господин Хадживранев? И когда поедут обратно?
— А я, любезнейший, еще не решил, до какого места и когда, — ответил Павел, — да и вряд ли сейчас решу.
— Вполне с вами согласен. Спрашиваю лишь по долгу службы.
Это был красивый молодой человек в синей суконной униформе, обмотках и постолах. Возле приземистого здания заставы паслись кони, и его можно было бы принять за деревенскую корчму, если бы высоко над ним не развевалось знамя.
— Из ополченцев{66}? — спросил Павел, уже сидя в коляске.
— Так точно, ваше превосходительство! — синяя фигура вытянулась в струнку. — Три ранения, один Георгий.
— И такого героя отправили в такую глушь?
— Так точно, ваше превосходительство, случается, и дальше! Надеемся на возвращение.
Сияющие черные глаза смотрели снизу вверх. У Павла уже был единомышленник.
Полотняный лев метался над крышей то вправо, то влево; белое, зеленое и красное выгорели и пожелтели от солнца и дождя; ополченец продолжал смотреть снизу на Павла восторженно и немного печально — с той долей печали, которая живет во всех, кто проливал свою кровь за свободу, а затем был отстранен. Павел почувствовал непреодолимое желание выйти из коляски, угостить его табаком, выкурить вместе по сигарете.
— Кони у вас добрые, — сказал он, сделав первую затяжку. — Знаю, что вам положено, но тот, белый жеребец, наверняка не казенный.
— Нет, — ответил улыбаясь ополченец, — казенных выхолащивают.
— Твой.
— Мой.
— Значит, был бравым, бравым и остаешься. Гоняешь небось по полю, а девушки все глаза проглядели.
Павел засмеялся. Ополченец тоже, но неожиданно оборвал смех и быстро спросил:
— Вы, господин Хадживранев, хорошо ездите верхом?
Павел кивнул и тоже перестал смеяться — ждал чего-то другого, более важного.
— Испробуйте его. Вам очень подошло бы вернуться на таком жеребце.
Павел молчал — слишком неожиданным и странным было такое предложение. Чего хочет этот молодой человек — видеть его в позе победителя или видеть поверженным в прах при первой же попытке ступить на родную землю?
— Вы должны попробовать, — снова вытянулся в струнку фельдфебель. Он и умолял и настаивал. — Других лошадей не могу предложить, только этот, белый — мой. Вашему превосходительству все равно придется дальше ехать верхом. Мосты для вас опасны, вам придется переправляться вброд.
— Спасибо тебе! — Павел положил руку на синее суконное плечо. — А откуда вам стало известно, что я проеду здесь сегодня? Мы выехали неожиданно.
— Да что вы! — воскликнул ополченец. — Неожиданно? Вы выиграли какой-то час или два. Вот и сейчас, к примеру, я непременно сообщу, что вы проследовали… Только не сразу… И не скажу про жеребца.
— Буду помнить тебя, пока жив… Если мне вообще суждено еще жить.
Он и на этот раз не ощутил холодка — просто пронеслась черная туча в разгар ясного знойного дня низко над ним или даже сквозь него. Не оставалось сомнения, что смертный приговор не утратил силу и его исполнения можно ждать с минуты на минуту; из-за каждого куста; из-за каждого поворота дороги. Зябко поежился только ополченец, стоящий на расстоянии вытянутой руки. Он поглядывал то на Павла, то еще на кого-то. Павел снял руку с его плеча и обернулся. Это был Сефер; он слез с лошади и, стоя шагах в пяти, тоже курил цигарку. Глаза его сквозь дым спрашивали: «Куда теперь?» — «Все туда же», — ответил тоже глазами Павел и обратился к ополченцу:
— Не смущайся, герой, он тоже должен знать. Так, значит… Все ясно. А как остальные?
— Остальные в колясках, — сказал ополченец, глядя на Сефера.
— В колясках, значит… Не помню, чтобы мне приходилось падать с лошади. А каков норов у жеребца?
— Говорят, он смирный, ваше превосходительство!
— Ты же сказал, что он твой?
— Простите, ваше превосходительство, прихвастнул. Я только вчера взял его у друзей.
— Сколько заплатил? — спросил Павел и сунул руку в карман.
— С меня, ваше превосходительство, денег не взяли. И я не возьму, как не брали когда-то…
Рука, сунутая в карман, ослабла. Как хотелось ему обнять этого человека и признаться, что возвращается он на родину как лицо частное, без всяких надежд, но он не имел права ни на такое объятие, ни на такое признание — не имел права вливать в других такую отраву.