— Будь по-твоему!.. Сефер! Скажи муфтию, чтоб пересел в наш фаэтон. Наверх, на козлы. Турку я заплачу, пусть возвращается.
Давая распоряжения, он почувствовал новый прилив сил. Щеки горели от прихлынувшей горячей крови и он, как это случалось с ним не раз, готов был пролить эту кровь, но только смешав ее с вражеской.
— Ну, друг, седлай жеребца!
Уже верхом Хадживранев объехал коляски. Жеребец под ним был горячий, но послушный уверенной руке наездника. Марина смотрела на него, удивленная столь неожиданными и быстрыми переменами, испуганная тем, что могло последовать за таким началом. Она не спросила: «Почему?», «Куда?», «Увидимся ли еще?», лишь не сводила глаз с этого нового всадника, такого близкого и такого незнакомого. Он подъехал вплотную, конь дохнул на Марину, и она сжалась в глубине коляски.
— Дальше, Марина, поедем врозь! — сказал он. — Так надо. Вечером все объясню.
Наверху, на козлах, рядом с торжественной фигурой возницы, в застывшей позе уже сидел муфтий.
— Я взялся за тебя отвечать, — сказал он, повернувшись к Павлу, — отвечать за твою жизнь.
— Вот как? — бросил Павел, подрагивая верхом на могучем жеребце. — Ну так молись, чтобы увидеть меня вечером целым и невредимым. Это будет молитва и о твоем спасении, только не души твоей, а тела. Эй, Сефер! Скажи ему, где будем ночевать, и дай пистолет, чтоб охранял девушку.
— Я… — сказала Марина, — я не боюсь, — а сама кусала губы.
А он как будто заново ее встретил: такую долгожданную, красивую, такую свою — ему предназначенную еще до зачатия, ту, что он постоянно терял и постоянно находил. Его охватил страх — не перед тем, что его ждет в пути, не перед тем, что будущее может их разлучить. Он испугался того, что он, стоя вот здесь, рядом с ней, еще не унесенный вихрем, уже успел о ней забыть на долгие, долгие минуты. Как же так? Он спрыгнул с седла и, не выпуская из рук поводья, стал на ступеньку — задранная белая морда лошади косилась внутрь.
— По дороге, Марина, при первой же возможности, обвенчаемся!
Она прижалась лицом к его груди.
— Будет, будет, — сказал он, и легонько ее отстранил. — До встречи.
И уже вышел из коляски и дал знак вознице трогать. До него долетело щелканье кнута, и он увидел, как качнулась на козлах застывшая фигура муфтия. Он не ждал ни женской руки, ни платочка, они и не появились. Вскоре уже коляска мелькнула вдали, рассекаемая на части придорожными тополями.
Он еще постоял с ополченцем — не дольше, чем требовалось, чтобы выкурить еще по одной сигарете. И Сефер стоял с ним. Двое других арнаутов уже скакали по обе стороны дороги, лошади грудью взламывали придорожные кусты, и Павел с гордостью отметил, что эти люди сметут с пути любую неожиданность. Потом он махнул рукой и, пришпорив жеребца, помчался следом. Жеребец шел размеренным, сильным галопом, негромко похрапывая, а это означало, что он может скакать так часами. На последнем повороте, перед тем, как дорога ныряла в лес, Павел увидел через плечо между тополями синюю фигуру ополченца и белую, нависшую над ней — Сефера; словно один из них был арестован. Не очень-то красивым выглядело расставание, но арнаут явно заботился о его безопасности. Он нагнал Павла только через час, промчался мимо, обогнал и арнаутов, а потом у самой реки свернул в заросли ракитника.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Впереди, на севере, серели каменные опоры моста, крытые просмоленными бревнами. Пара чистых бычков ступала медленно и осторожно по черной полосе, словно боясь испачкаться. Золотистый пушистый груз, клубясь, тянулся за ними. Был час летнего заката, понизу тянулись золотистые облака, поверху — розовые. Под мостом проплыл плот из сосновых бревен — их сплавляли по горным рекам с Родоп. Оттуда спускал когда-то свои плоты и Павел, чтобы потом продать в Дедеагаче, на голом берегу Эгейского моря, где рыбачий люд превращал сосну в парусники и платил за нее золотом. Плот дымил, как пароход — наверно, там варили еду, на бревнах лежали люди. Плот приблизился, забелел пятнами на месте обрубленных веток; кора отливала янтарем в тех местах, где плясал топор; негромкие голоса отделились от рокота воды; на мгновение-другое в густые запахи реки ворвался резкий, освежающий дух смолы. Так было раньше, так будет вечно — и в годы рабства и после них, при султане и при князе, при Павле и когда его уже не станет. Он пожелал еще раз вдохнуть этот свежий хвойный дух, но плот уже проплыл мимо, оставив после себя только запах печеной рыбы.