— Они уже здесь, — сказал Павел. — Они…
— Тсс… — перебил его арнаут. — Подожди…
Он сказал это, уже поднимаясь по деревянной лестнице, ведущей в корчму. Открыл дверь — и оттуда вывалились голоса и светлые клочья табачного дыма. Затем во дворе снова стало тихо и темно. Жеребец Павла вытянул шею к конюшне, и оттуда отозвалась кобылка. Дверь наверху опять вышвырнула светлый дым, и Сефер молча кивнул, что можно входить.
Марины в корчме не было. Муфтий сидел один за непокрытым сосновым столом и, широко раскрыв глаза, смотрел на Павла. Перед ним стояло остывшее, покрытое салом баранье жаркое. Павел подошел к нему, наклонился.
— Что с тобой? — сказал он. — Ты, никак, напуган?
— Нет, ничего, — ответил муфтий. — Что ж ты не ешь?
— Не хочу, Павел-эфенди. Девушка наверху, в комнате. Туда и ужин пошлем. Здесь женщинам не полагается.
— Ясно. А возница? — спросил Павел, уже спокойно оглядывая корчму, — посетители все были приличного вида.
— Ваш возница напился! — ответил муфтий. — Даже к столу не присел, пил у стойки. Отвели в конюшню, на сено.
— Да, путь был неблизкий, — заметил Павел. — Да и расчувствовался, видно.
За столами, уставленными вином и закусками, сидели и разговаривали мужчины, прилично одетые, — скорее всего торговцы.
Один утверждал: «Дешево, дешево, господа!» Ему возражали: «И ненадежно — ведь близко граница!» Речь шла о плодородных землях поречья. «А князь? — спорили за другим столом. — Он что, монарх суверенного государства или наместник, посланный великими державами?» — «Прошу вас, оставьте монарха в покое. Нами сейчас управляет один адъютантишка, по прозвищу Лошак… он… — Это немолодой, потный толстяк посвящал своего юного светлоголового собеседника в дворцовые тайны. — Взгляните на этого, только что приехавшего, — добавил он. — Сразу видно, порядочный человек…»
— Простите, милостивый государь. — Он уже обращался к Павлу, вытирая при этом платком вспотевший лоб. — Вы откуда прибыли? С севера или юга?
— Какое это имеет значение, сударь? — ответил Павел, все еще стоя у стола. — Важно, что счастливо добрался и меня ждала приятная встреча.
— Это вы правильно сказали, ноне не всем посчастливилось перебраться по мосту через Марицу.
Толстяк печально покачал головой, его собеседник тоже. Все остальные многозначительно молчали. У Павла мелькнула мысль, что его здесь знают, знают все его страхи; он готов был сказать: «Да, это я! Но что вы имеете против меня? Да, у меня были разногласия с князем, но вы-то, слава богу, торговцы, а не дворцовая челядь…» И он сказал бы это, если бы Сефер не стоял у стойки и не смотрел на него исподлобья.
— Мосты здесь надежные. Князь навел порядок, все спокойно, разбойников нет, — с трудом произнес Павел, глядя в пол, и только сейчас заметил, что с его стоявших колом, отяжелевших штанин все еще капает вода. Всего несколько капель упало на натертый пол, но они сверкали в пыли, как шарики ртути. Ему захотелось их скрыть, и он наступил на них, но они, раздробившись, раскатились в разные стороны. — Да… князь навел порядок…
— Вам можно позавидовать! — воскликнул светловолосый, с бородкой. — Вы, господин, как с луны свалились… ничего не знаете. А ведь сегодня вечером на мосту, возле границы, убили Павла Хадживранева!
— Кого? — тихо спросил Павел.
Он уже не замечал ни толстяка, ни юношу, ни капель на пыльном полу, — это могла быть и кровь! — он снова сидел на бахче. Только теперь он увидел, какая она ухоженная — нигде никаких сорняков; и кавуницу увидел на желтой рыхлой, насыпной земле; и темную корку увидел; и розовую трещину, ведущую к сладкой плоти; и залп; увидел залп — не выстрел из одного ружья или двух, или даже дюжины, а то, от чего раскололось небо; и время; и память; и трещину эту увидел, способную поглотить его целиком. Так или иначе, но эта трещина предназначалась для него, хотя и прошла где-то рядом, и поглотила другого; он увидел себя, медленно поднимавшегося с мягкой земли, ненавистной, как смертное ложе, пахнущей тлением; и глаза арнаутов увидел — им так трудно было поверить, что он жив; да даже сейчас, в эту минуту, он не мог сказать, что в нем застрелено, а что нет. И Сефер тоже как будто не знал. Он стоял у стойки хмурый, осунувшийся. Будто самое скверное, самое непоправимое уже случилось.
— Как вы сказали? Павел…
— Хадживранев, сударь! — Юноша стукнул кулаком по столу, потом посмотрел на свою руку и продолжал уже более спокойным тоном: — Простите, вам это имя, кажется, ничего не говорит. Может, вы его вообще не слыхали? Но, так или иначе, еще один из борцов за свободу мертв.