— Случается, — ответил Павел. Ему хотелось услышать подробности, но еще не настало время. Только теперь он понял, почему муфтий встретил его таким странным взглядом. Он поискал его глазами — тот сидел ссутулясь, сжав ладонями виски. — Искренне сожалею, господа! — закончил Павел и сел рядом с муфтием.
Сеферу он указал на другой стол — чтобы тот поел с арнаутами. Сефер кивнул, взял ломоть хлеба, кусок бастурмы и вышел. Арнауты повторили все его действия, один за другим.
— Ну, святой человек, — начал Павел, скручивая цигарку. — Значит, меня уже нет. Что можешь добавить?
— Знаю, ты не поверишь, Павел-эфенди, но я ни единым словом нигде не обмолвился ни о тебе, ни о нашем отъезде.
— Нет, почему же, верю, — возразил Павел. — Ведь что ждет меня — то и тебя; случись что со мной, ты поплатишься. Есть кому взыскать плату. Да ешь ты!
— Не хочу, Павел-эфенди.
— Будет дрожать. Видишь — живой я.
— Не могу. Пойду лягу.
— Сиди здесь! — сказал Павел и сам услыхал свой голос. Наверно, он крикнул, потому что в корчме вдруг стало тихо. И тогда он решил продолжить тем же голосом — сильным, живым, даже не раненым.
— Эй, хозяин! Давай угощай. Принеси что-нибудь для христианина и для этого — муфтия!
Хозяин принес и свинины, и баранины, и густого красного вина — заливать жажду. Муфтий ни к чему не притронулся; да и Павлу еда не лезла в горло. Но нужно было показать, что ничего дурного не случилось, что он, как и все остальные в корчме, проголодался с дальней дороги. И он принялся есть и пить; и с первым же глотком почувствовал сладость, словно вино было из перуштинского винограда, из перуштинских погребов — «мавруд». Это была одна из немногих радостей, уцелевших от прежних времен. Ему стало легко, и он потребовал еще мяса и еще бутыль мавруда — и себе, и на каждый стол.
— Ваше здоровье, господа! — крикнул Павел вставая, со стаканом в руке. — Выпьем за то, чтобы ездили вы живыми-здоровыми по всем вашим добрым делам и чтобы пуля вас не брала!
— Ваше здоровье, сударь! — отозвался толстяк. — Дай-то бог!
— Ваше! — поднял рюмку и светловолосый юноша. — А если все-таки будут стрелять?
— Я же пожелал. Чтобы пуля вас не брала!
— Значит, и вы считаете, что стрелять будут?
— Пожалуй. Так как же звали того бедолагу, которого застрелили сегодня на мосту?
— Он не бедолага! А Павел Хадживранев, — ответил светловолосый.
— Известно ли, сколько золота досталось грабителям?
Молодой человек поднялся — все в нем кипело, — и медленно пошел между столами, собирая взгляды сидящих; и донес эти взгляды до Павла; и, опершись ладонями о столешницу, наклонившись, швырнул их ему в лицо:
— Вы, сударь, глупец! Извините меня, если можете, если же нет — я к вашим услугам. Кошель Хадживранева цел, но зато сердце прострелено. Исчезли и все бумаги, именно они кому-то понадобились. Так, сударь, стреляют нынче лишь в патриотов… С ним ехали еще двое, один убит на месте, другой прыгнул в реку и скрылся. Хадживранев стоял за республику, и вы это знаете, потому что хотя бы раз в жизни вам доводилось читать газеты!..
— Вы правы, — ответил Павел; ему захотелось встать, пожать руку молодому человеку и сказать, что не обидой, а радостью наполнил он его сердце. Он смотрел снизу на сверкание умных голубых глаз — они были прекрасны; и лицо было прекрасно; и вся его статная фигура. И еще захотелось Павлу обнять его и посвятить в свою тайну, чтобы вместе подумать, чем можно помочь еще живому Хадживраневу.
Но он проглотил это желание вместе с глотком мавруда и сказал:
— Да, читать приходилось. Он, кажется, был из тех немногих, что ратовали за республику?
— Вот именно! — ответил молодой человек. — Из тех немногих, из последних. Оттого и погиб, что республиканец!
— А вы тоже республиканец? — спросил глядя снизу Павел.
— Что? — переспросил юноша, вздрогнув, — его словно бы пронзил этот такой естественный и такой вдруг неожиданный вопрос.
— Я просто спрашиваю, — ответил Павел, — сами-то вы поддерживаете идею республики?.. Хорошо, можете не отвечать, хотя я, собственно, не понимаю, что вас смущает. Впрочем, вас, может быть, больше взволновал сам факт кровопролития, чем политическая сущность этого преступления.
Юноша продолжал стоять, молча глядя на Павла; дыханье его участилось. За него ответил толстяк:
— Точно, точно, если мы и протестуем, то только потому, что в стране нет законности и порядка…