— Как все просто… — тихо сказал Павел и ему и себе. — Как просто все и красиво. А я — дурак — бегу от своего счастья… Господин… Эй, господин! — он потряс толстяка за плечо, потому что тот снова уткнулся носом в пол.
— Мерси… рана брюшная… платок не нужен.
— Эй, придите в себя! — сказал Павел и снова потормошил его за плечо. — Послушайте! Священника здесь нет. И если вы хотите исповедаться…
— Спасибо… Моя душа не знала греха… предательства… ни когда я служил… ни в эту ночь. Сыном клянусь! Могу ли я вас попросить…
— Да!
— У меня сын, господин Хадживранев… Сделайте для него что-нибудь. Хотел бы, офицером… в Петербург.
Его опять начало рвать, и Павел отвернулся. Хозяин сидел позади него на полу, будто задумавшись. Между ножками перевернутого стола торчал силуэт судьи с белой петлей на шее.
— Браво! — сказал ему Павел. — Вы, кажется, невредимы!
— Так точно, — подтвердил судья. — Не помню, как я упал… Но с момента выстрела я все видел и могу свидетельствовать, что вы были вправе защищаться. Он жив?
Павел протянул было руку к плечу толстяка, но тотчас отдернул — его пронзила дрожь, идущая, казалось, оттуда. Он сжал зубы и двумя руками, все еще сидя на корточках, перевернул труп. Остекленевшие глаза отразили на мгновение квадраты звездного неба и уставились в деревянный потолок. Из мертвой груди вырвался запоздалый последний вздох.
Павел встал. У него не было недоброго чувства к этому человеку, и он дал себе слово в спокойный час узнать и его фамилию, и кто его близкие, и постараться сделать что-то для сына. «Жаль, что так получилось», — сказал он себе, но сожаления не почувствовал. Много жизней оборвалось у него на глазах — жизней отчаянных, вдохновенных, горестных и веселых, но эта была самой печальной из всех — она оборвалась не сейчас, не здесь, на этом постоялом дворе — а раньше, намного раньше, и бог знает где. И именно в этом была ее загадка — ее красота. Этот человек не был трусом — и храбро умер; не был он и бесчестен, как можно было бы предположить; он нападал не стреляя — подвергая себя смертельному риску. Он мог бы защищать постоялый двор лишь с малой долей этого риска, но о такой возможности он и не подумал; он поторопился связать человека, которого, по сути дела, уважал. «Но почему? — спросил себя Павел. — Так поступили бы тысячи испуганных людишек. Но он-то был человеком и храбрым и просвещенным. Почему же?»
Судья наклонился над трупом — может быть, хотел установить личность убитого, — но вместо документов вытащил у него из кармана пистолет.
— Кажется, неплохой пистолет, — сказал он. — У вас такой же?
— Дай сюда! — отозвался Павел. — Дай!
— Зачем? Вы не хотите, чтобы я стрелял?
— Вот именно. Дай! — Ему хотелось, чтобы молодой человек остался жить. — Да, пистолет неплохой, но он останется у меня. Вы и муфтий покинете постоялый двор.
— Ради бога! — взмолился судья. Казалось, он готов был упасть на колени. Неужели же мне идти домой?.. Спать, пока вы здесь!.. А завтра снова заниматься рассмотрением дел о разделе имущества, мирить поссорившихся братьев именем Его Высочества! А потом пить в этой уцелевшей корчме с новыми торговцами, разбирающимися в свиньях? Зная при этом, что здесь погиб последний борец за свободу — без меня, будто меня и на свете не было… Спокойно возвращаться домой и засыпать, а утром приниматься за новые тяжбы… и так всю жизнь… Прошу вас, предоставьте мне лучшую участь!
Павел потер лоб. Ему показалось, что этот красивый молодой человек сохранился от прежних апостольских времен. Такие, но менее романтичные, вставали теперь под новые знамена, делались министрами в Софии и ссылали романтиков в далекие пограничные городки на веки вечные, да, именно в такие, пограничные, именно на веки вечные!.. Впрочем, судья сам упоминал, что виделся сегодня с каким-то полковым врачом. Этот врач наверняка такой же отверженный, как он; и таких здесь, верно, немало.
— Мне кажется, — сказал Павел, — что именно в такие городки высылают офицеров, нежелательных при дворе, опасных. Их при этом понижают в чине?
— Таких здесь много. А понижение двойное: и в чине, и в состоянии духа. Здесь, на этой скучной, отвратительной границе, они начинают тосковать по Софии — такой, какая она есть. Обозлены только новички.
— И сколько у вас таких друзей?
— Настоящих — человек пять. Но скоро их станет еще меньше, господин Хадживранев.
— То-то и оно, — сказал Павел. Он шагнул к молодому человеку и положил руку на его худое плечо. — Так не будем лишать их того, кто поддерживает в них жар души. Такие люди, как вы, будут нужны и в будущем. Их очень мало, а спрос будет большим.