— Разрешите мне…
— Нет! — отрезал Павел. — Не разрешаю. Муфтий продолжит путь невредимым. Димитро знает свое дело, он не тронет его…
— А я, я, господин Хадживранев!
— Вы… Гм… Вы? Если вам не хочется спать, идите на телеграф! Известите канцелярию двора об этом инциденте. И некоторые газеты тоже. Да, в том смысле, что гарнизон и Димитро нарушают волю монарха. Неплохо было бы, и если бы ваши друзья-офицеры направились сюда… Просто так, конечно, — выпить в корчму… Да… А Димитро их не пустит. И таким образом развяжет им руки. Я со своей стороны… Мы продержимся долго, даже если ваши друзья не согласятся…
— Да что вы! — воскликнул молодой человек. — Это же будет самая осмысленная, самая веселая ночь в нашей жизни!
— Ну и отлично! Но и они должны быть веселыми. И дерзкими! А у ворот скажете, что я убит. Мол, застрелил какой-то торговец. Не возражайте! Это приказ. Еще скажете, что торговцы не хотят открывать ворота, потому что боятся за свою мошну. А арнауты будут отбиваться, поскольку опасаются расплаты за пролитую кровь.
Павел снял ладонь с высокого, худого плеча. Молодой человек смотрел на него восторженным синим взглядом и, казалось, готов был крикнуть: «Именно это и нужно! Это так просто, почему вы раньше не сказали?! Простите, но вы даже не подозреваете, насколько это умно, не понимаете, что уже спасены! Боже мой, господин Хадживранев!»
Муфтий поднялся из-за стола и ждал в нетерпении.
— Хозяин! — крикнул Павел.
— Я здесь, господин Хадживранев! Все слышал и все понял. Одобряю, но не смею подойти. Вы ведь не понимаете шуток.
— Это верно. Зажги фонарь… Постой! Сначала в темноте крикнешь, что Хадживранева убили, что ты должен зажечь фонарь, чтобы судья и муфтий могли выйти. Все. Давай!
— Боюсь.
— Ты знаешь, что бояться ты должен меня!
Хозяин потихоньку открыл дверь и притаился за ней, пережидая. Его поприветствовали — как топором рубанули. На голову ему посыпались щепки, и верхний край двери повис, как надрубленный. Второй выстрел тоже пришелся высоко — самая важная точка двери явно была пока недосягаема. Хозяин присел и сполз вниз по лестнице, потом со двора долетел его неожиданно бодрый и ясный голос:
— Патриоты! Патриоты! Именем князя, нашего князя…
Выстрелы смолкли. Кто-то крикнул, чтобы он говорил, если есть, что сказать, и прятался, а он отвечал, что прятаться больше незачем, потому как Хадживранев убит, а подробности они узнают от судьи — он сейчас выйдет с фонарем. С ним выйдет и муфтий софийских мечетей — княжеский курьер. На улице поднялся галдеж, видно, там не ожидали таких вестей. Слышались голоса: «Как?», «Кто?», «Когда?»…
— Судья скажет, — закончил свою миссию корчмарь. И шагнул обратно через порог — уже во весь рост, довольный собой.
На улице продолжали галдеть. Внутри, у стойки, поднялась крышка подвала, оттуда показались голова и пистолет Сефера. Пистолет ощупал людей, увидел господина своего живым и невредимым, с оружием в руках, — и вместе с головой снова исчез в подвале.
А судья с фонарем в руке стоял возле Павла — подыскивая прощальные слова. Вместо них он уронил тихую слезу и, не вытирая ее, направился к двери. На пороге обернулся, обвел взглядом корчму, столы, людей и произнес:
— Я имел счастье видеть все приметы нашей истории: и мужество, и предательство, и победу. И главное — вас, господин Хадживранев, преемника великого…
— Если вы поторопитесь, у нас будет шанс снова свидеться! — прервал его Павел. — В добрый час!
Он никаким преемником не был — ничего великого не унаследовал, разве что отцовское богатство. Никто никогда не требовал, чтобы он стал вождем… Но случилось так, что он остался жив среди стольких смертей; что сила и хитрость его рода, получившие столь трагическую закалку в его душе, сделали его спокойным и быстрым на решения, мудрым и суровым, и, по крайней мере, все еще — недосягаемым. Иной раз ему хотелось верить, что он рожден под счастливой звездой; что какая-то неземная, недоступная человеческому уму сила его бережет; но трезвый рассудок тотчас ему напоминал, как он запирал дверь за дверью в своем родном доме; как задыхаясь бежал к Тымрышу; как набивал карманы собственным золотом, будто вор; как сегодня его дважды застрелили — на мосту через Марицу и в то же время на бахче; как вываляли здесь, на полу. «Мой френч!» — вспомнил он и перевернул рукав. На локте было пятно — жирное и грязное. А спина, наверное, и того хуже. Но важно, что там, внизу, он больше думал о френче, чем о смерти. А это уже неплохо! Это, наверное, что-то значило.