— Не хочу в конюшню! — отвечал он. — Я и в Стамбуле не спал в конюшнях! Я заплачу за комнату… Я…
Марина знала, что эта краткая тишина вот-вот оборвется. Приоткрыв рот, она ждала неотвратимого. И гром грянул со стороны дувала. Она услыхала стон — его или свой? — а мягкий глухой звук упавшего на плиты тела показал, что выстрел был точен. И вновь наступила тишина; и медленный, ритмичный шорох — верно, он полз по двору; и совсем близко, чуть ли не под окном, чуть ли не прямо ей в ухо кто-то спросил с последним вздохом: «Как же так?.. Почему? Разве можно стрелять? Мы же болгары…»
— Паве-ел! — закричала Марина.
Она вскочила с мешка и прежде, чем Сефер успел ее остановить, почти на четвереньках вскарабкалась вверх по лестнице — туда, где был Павел. Крышка была открыта. Марина высунула голову и снова крикнула:
— Паве-ел!
А он сидел за столом, рядом с квадратом звездного неба, даже еще дальше, и держал в руке стакан. Она смотрела, как он медленно ставит стакан на стол, подходит к лестнице и склоняется.
— Ты ранена, Марина?.. Царапина — не так ли? — Он спросил это очень спокойно. — Раз ты сама поднялась по лестнице… Я не думал оставлять тебя одну. — Теперь в голосе была ласка.
— Нет, не ранена, — присмирев, сказала она, подчиняясь его тону. — Я не ранена, но он убит!
— Сефер? — быстро спросил он, на этот раз с тревогой.
— Нет, — ответила Марина. — Убили дядюшку Слави Троянского.
— Какого еще Троянского? Я такого не знаю.
— Бай Слави, — настойчиво повторила она. — Возницу, который купил коляску…
— Ах, возницу! — с облегчением воскликнул Павел. — Хороший был человек. Царствие ему небесное. Да… Конечно, хороший, коли решился на такое путешествие… Как же это?..
— Он кричал, что не хочет идти в конюшню. Прямо посреди двора убили. Я совсем было про него забыла. А когда услышала голос, так сразу увидела и бакенбарды его, и усы, и костюм… — сквозь стену. А эти…
— И я его помню: важным таким… на козлах. И одет франтом… Царствие ему небесное.
— Никакой он не важный, и не франт, просто сидел торжественно.
— Да, да, конечно, торжественно. Ты права. Но тебе лучше спуститься вниз. Даже если начнется пожар, там не так опасно.
— Он еще лежит… Под окном… Внеси его, Павел…
— Нет, Марина, не сейчас.
— Но почему, Павел?
— Я не пьян!.. Ну, ну, я пошутил… Не могу же я все делать сам.
— Они перестали стрелять.
— Не могу, Марина.
— Ты уже отдыхаешь, Павел… — Она проговорила это тихо, без упрека, как бы с мольбой. Ей так хотелось сейчас, в этой темноте, встретиться с ним глазами.
— Не могу, — он протянул руку, чтобы погладить ее по голове. — И никому нельзя. Сейчас не время. Спускайся…
Он замолчал и, убрав руку, ждал, когда она спустится. И казался Марине еще непонятнее.
— Ступайте, барышня, — проговорила у него за спиной расплывчатая серая тень хозяина. — Нам нельзя без господина Хадживранева. Он себе не принадлежит… У него нет права потакать капризам.
Снизу доносились приглушенные кошачьи шаги арнаута. Выстрелов не было слышно. Не слышно было и стонов дядюшки Слави. Марина перевела дух. Сейчас самое важное было — встретиться с Павлом глазами — не так, как это было вчера, и не так, как будет завтра.
Очень важными для нее были эти минуты, рожденные долгими тревожными часами — важнее пуль, важнее любви и жизни. Непонятно почему, но они словно заключали в себе ответ на главный вопрос: куда поведет ее судьба, будет ли она счастлива или несчастна, а может, это касалось и Павла; и многих других, таких как они. И, сама того не сознавая, она уже обращалась к богу: начала молитвой кармелиток из католического пансиона, потом перешла к православной литургии, к родным древним словам — и осеклась. Слова молитвы просили об отпущении грехов темным душам низвергнутого, запуганного человечества… Но они с Павлом не были такими. Слова молитвы просили о спасении и на этом свете, и на том, а ей в сущности нужен был лишь знак Павла — быстрый и ясный знак, который сказал бы о чем-то жизненно для нее важном, хотя и неясном.
— Может, он еще жив, — сказала она явно не то, что хотела, но ей нужен был знак, непременно, неотвратимо. — Умоляю тебя, Павел, внеси его.
Он, казалось, открыл уже рот, чтобы согласиться. Вроде хотел крикнуть, хотя стоял от нее так близко, что она чувствовала его дыхание.