— Сефер! — крикнул он, и арнаут отозвался где-то под ней, у лестницы. Она хотела объяснить Павлу, что, если тело внесет другой, все потеряет смысл, но услышала невероятный приказ:
— Тащи ее вниз!
— Слезай, — сказал снизу Сефер.
Он пробормотал еще что-то неясное, недосказанное и замолчал. А Павел внезапно весь подался в сторону: и телом, и головой, и слухом.
— Начинается, слышите? — сказал он.
Она тоже услышала новые, далекие выстрелы. Совсем не те, что звучали в подвале и у ограды, они тонко и призрачно пели в ночи.
— Начинается! — повторил Павел. — Наконец-то! Это наши, Сефер. Офицеры!
— Слышу, — ответил снизу арнаут. — Видать, будут прорываться.
Что еще сказал Павел, она не услышала. Что-то рвануло ее назад и вниз. Две сильные мужские руки сжали ее под грудью. Она почувствовала боль — и там, и в кончиках пальцев, сорванных с края лаза. Но не вскрикнула. Арнауту было приказано стащить ее вниз, и она позволила ему это сделать. Сжала зубы она и тогда, когда затрещала и разорвалась суконная юбка — Сефер наступил на подол. Не сопротивляясь, она дала сильным рукам пронести себя по знакомым уже закоулкам подвала.
Сефер донес ее до мешков, и она почувствовала, что от него исходит тот же запах овечьей шерсти. Ноги ее коснулись земли, а он все держал ладонь между ее плечом и грудью, потом медленно толкнул ее на мешки, и она упала туда, где ей предстояло снова ждать. Арнаут стал пятиться — ему нужно было идти стрелять из этих опасных окон, но он не спешил; будто только сейчас он увидел ее впервые; именно здесь, в кромешной тьме; и будто бы любовался ею.
Она попыталась поправить юбку.
За оградой было все так же тихо. Сефер выстрелил, показывая, что он на своем месте, но с улицы не ответили. Все явственнее слышалась далекая стрельба, про которую сказали, что это свои — офицеры, и что они будут прорываться… Наверху заскрипела лестница, ведущая на второй этаж — наверное, Павел решил подняться и посмотреть сверху, как будет разворачиваться бой.
Она не знала, когда и каким образом он заручился поддержкой, и не понимала, почему эти люди князя готовы за него умереть. Ведь им нельзя было заплатить алтынами, да и ясно было, что без новых жертв не обойтись. При таком обороте событий Павел должен был уцелеть, победить и на этот раз; но в том, какой ценой доставалась ему победа, была несправедливость — такая же несправедливость, как и в том, что ее стащили с лестницы.
А у ограды все было тихо — может, главные силы нападавших были брошены против офицеров. Оставшись без дела, Сефер снова присел на корточки возле стены и принялся высекать искру. Он растворился во тьме, слился с камнем. Марина тоже, казалось, увидела его впервые. Цигарка вспыхивала, каждый раз выхватывая из темноты новую трагическую, незаметную раньше черту. Излом его бровей, излом рта и раньше, в дороге, напоминали об убийствах и смерти, но сейчас они равняли его с участью борцов. «Боже мой, — подумала она, — ведь это кощунство! Кощунство с моей стороны, не с его. Но разве я виновата, ведь я впервые вижу все это своими глазами».
— Сефер, — неожиданно сказала она и умолкла. Слова рождались сами собой, необдуманные. Она прогнала их. Но цигарка в глубине подвала в ответ вспыхнула:
— Чего тебе, барышня?.. Воды? — спросил он.
— Может, тот человек еще жив, а, Сефер? — Она начала и уже не могла остановиться, да и не хотела. Смешанное чувство вины — что она делает что-то запретное, и радости — что нашла в себе силы нарушить запрет, толкали ее дальше: «Ну и пусть, ну и пусть…» — Я слышала, как он сказал вот здесь, совсем рядом, под этим окошком: «Как же так? Разве можно?..»
Она говорила и видела, что цигарка Сефера вспыхивает теперь лихорадочно.
— Может, оно и так, — ответил арнаут. — Но теперь-то он, верно, больше ни о чем не спрашивает. Он был хорошей мишенью, значит пуля угодила в середину.
— Тихо!.. — прервала его Марина и сама затаила дыхание. — Вот, слышишь, опять…
Она ничего не слышала и не верила, что в теле, лежащем сейчас во дворе, сохранилась хоть капля жизни. Но всей своей юной душой сознавала, что такая суровость к жертвам лишает смысла любое доброе дело и рано или поздно сводит на нет любую победу.
— Я не брался его стеречь, мне за это не плачено… — Цигарка всплыла наверх, огонек, прижатый пальцем к стене, рассыпался мелкими искрами. — Да и поздно уже… Но уж…
Будто эти слова предназначались не для Марины; будто он оправдывался перед самим собой за бесполезность того, что собирался сделать. Но его уже не было подле окна. Где-то стукнула щеколда, верно, у двери, ведущей во двор. Она ждала, затаив дыхание, гордая своей властью, вся превратившись в слух и воображение; и взгляд ее снова проник сквозь стену; и она увидела, как Сефер ползет по каменным плитам, и услышала, как шурша трется о камень сукно.