Судья не ответил. И удивился, что все еще держит чужие поводья. Темные бархатные губы шевелились у него над самым ухом, оголив розоватые зубы. Судья отпрянул и увидел свою ладонь, узлом сплетавшуюся с поводьями, большой палец и черный рукав — непомерно длинный и вдруг посветлевший, со следами лишайника.
— Примите поводья! — сказал он резко.
Уже светало. Серая шерсть коня залоснилась, заблестел галун на вороте и красных плечах мундира; новая кривая усмешка сияла на смуглом, красивом лице — свежевыбритом, резаном-недорезаном.
— Вы, никак, лошадей боитесь?
— Угадали, — ответил судья и бросил поводья.
Конь вздрогнул. Кардашев шагнул вперед, но судья хлопнул ладонью по серому конскому боку и с силой ткнул в него большим пальцем. Пришпоренный таким образом конь взвился и понес. «Улю-лю!» — крикнул ему вслед судья.
Конь перешел на галоп.
— Все дурачитесь! — Покрывавшая рану тонкая пленка дрогнула, куда явственней, чем губы. — Что ж, я могу и пешком… Но встреча — состоится!
Адъютант двумя руками одернул полы мундира, поправил ремни портупеи, а сам уже смотрел в сторону постоялого двора. Словно уже был там, словно ему открывали ворота и он готовился поклониться последнему из славных борцов за свободу. Его конь пасся в стороне от дороги, среди темного, поросшего сочной зеленью участка, возможно, бахчи; светлая шея лишь изредка вздергивалась кверху.
— Продумайте слова в свою защиту, господа!
Потом судья снова смотрел, как фигура адъютанта начала укорачиваться за перевалом дуги и как, не исчезнув, всплыла в уменьшенном размере, и, выйдя на дорогу, зашагала все размеренней и тверже, печатая шаг, как на параде.
Возле бахчи шаги замедлились, но голова в сторону лошади не повернулась — явно боясь искушения. У ворот адъютант остановился, верно, обдумывал, что сказать.
Однако боковая створка распахнулась сама — он в нее не стучал, — и было видно, как неуверенно шагнул он во двор.
— Его пустили во двор, — сказал на мосту судья. Фраза показалась ему очень знакомой, читаной-перечитаной. «Ну, да, хотя в газетных хрониках пишут несколько иначе: «Он был допущен ко двору».
Уже просыпались птицы. Из ближних кустов вылетел дикий голубь, тяжело и сонно захлопал крыльями и опустился на первую попавшуюся ветку. Со стороны города, вероятно, с крыши телеграфа, отозвалась горлица. Она пела неохотно, видно ожидая, когда ее пригреет солнце; неохотно — и все же не умолкала — день начался, очень длинный день. «Как же так — неужели повесят?»
И он снова посмотрел в сторону постоялого двора. «Ба!» Боковая створка стояла распахнутой, и адъютант все еще ждал на дороге. «Как же так — разве он не вошел?» Судью обдало горячей струей мгновенного, острого чувства удовлетворения — оно было важнее и значительнее, чем все пережитое этой ночью. И тут он увидел, как адъютант машет рукой, и один из арнаутов тоже машет. Это был знак, чтобы он шел.
Знак, что его ждут, что без него не могут. Господин Хадживранев нуждался в его присутствии, в его помощи во время важного разговора, при встрече с князем; ему не следовало оставаться без советчика в такую минуту. Разумеется, советы понадобятся и потом. «И он будет их иметь! Он будет иметь любые мои советы, вплоть до разлуки, до перекрестка истории». Он подал знак, что понял: поднял руку, потом другую; ему в ответ те двое замахали настойчиво, нетерпеливо — «Чего, дескать, стоишь, раз видел? Поторопись! Дело важное!» Они махали руками, как крыльями. И он сам птицей ринулся по дуге, среди камня, неба и тополей.
Внизу он заметил, что бежит вприпрыжку, а такое ему не подобало. Поравнявшись с бахчой, он замедлил шаг. Жеребец поднял голову и смотрел на него. «Привет! — сказал судья. — И ты радуешься, приятель?» — И прошел мимо. Ему захотелось овладеть своей походкой, но чтоб она не имела ничего общего с адъютантской. Следовало идти, заложив руки за спину, наклонив голову с бородкой к правому плечу — спешащая углубленность, работа мысли, непременно достигающая цели. Так ходил сам Энгельс — он видел его однажды на улице и дважды в коридоре перед аудиторией, где его ждали. Там Энгельс, выбросив свои большие руки вперед, клал ладони на кафедру, на плечи молодых слушателей; они словно доставали до судьи и сейчас. «И все же, — подумал судья, — Хадживранев должен понять, что дело не только в том, чтоб иметь республику — все равно какую… Но на Балканах истории приходится шагать тайными бродами! Хороший, испытанный мост — это тот же хороший, испытанный барьер…»
Он уже подходил к постоялому двору. Двое — один в красном, другой в белом — ждали у ворот, завороженные этой его походкой… и еще чем-то, потому что взгляды их раздваивались. И тогда он услышал за спиной чужие шаги, чье-то чужое дыхание. Не останавливаясь, на ходу обернулся: за плечом, на расстоянии недоуздка, он увидел блестящую серую морду, увидел покорные, сытые глаза. И поскольку те двое на него смотрели, судья медленно, не выпуская из виду лошадиных губ и своего большого пальца, протянул руку к поводьям. Ничего плохого не произошло. Одна ладонь легко укоротила ремень, завязав его в узел, другая благодарно похлопала жеребца по красивой шее. «Сяду-ка я верхом, благодетель ты мой. Ты помог мне попасть в Европу, получить образование… А теперь — снова ты…»