— Господа, нас повесят!
А они, казалось, ничего другого не ждали. Подпоручик снова перегнулся через парапет и снова плюнул. Он был сыном добровольца, сражавшегося в Белградской легии. И не раз повторял, что примирился бы с монархией, если бы на престоле сидел болгарин. Двое других — капитан и поручик, — повернувшись спиной к лживой мудрости, вернулись к своему прежнему занятию: один, покуривая, следил за руками другого, быстро выстраивавшего пеструю бумажную армию. Армию королей, дам и валетов. Они всегда носили с собой карты, но было бы нелепо провести за игрой последние часы жизни. Судья подошел ближе.
— Господа, нас повесят!
— Разумеется, — ответил капитан, не поднимая головы и протягивая колоду партнеру. — Сними!
— Готово! — ответил поручик, все еще пристально следя за перестроенной армией. — Крапленых, надеюсь, нет?
— В такие часы и при такой ставке? Как вы это себе представляете, поручик? Или вы считаете, что я способен и сейчас?..
— Виноват, господин капитан. Сейчас не способны.
— Благодарю вас, — пальцы капитана начали сдавать карты. — Хотя вы позволили себе намекнуть…
— Нас повесят, господа! — крикнул, уже наклонясь к ним, судья, но на этот раз они даже не услышали.
Внизу большой палец капитана продолжал ловко отсчитывать карту за картой. Он был пока еще жив — этот палец, и мог радоваться даже такому недоброму утру. Судья поймал себя на том, что он улыбается, улыбается не кому-нибудь, а именно большому пальцу.
Он улыбнулся к собственному большому пальцу, спрятанному в кармане черного, засаленного этой ночью сюртука. «Живой, теплый!» И тут же увидел его мертвым — повешенным; он был желтый, холодный, вытянувшийся рядом с другими четырьмя пальцами вдоль черных панталон. Разумеется, в таком случае и он сам, хозяин, должен будет висеть на суку. Только где? На котором?.. Верно, там, у реки, в зарослях ракитника, откуда он нырял в реку в полночные часы. Как ни странно, мертвым он видел только большой палец правой руки, висящий вдоль штанины, и ему никак не удавалось представить себе мертвым свое лицо.
Он не раз говорил о смерти и вот, надо же, встречает ее совсем неподготовленным, как новичок. Впрочем, и мертвецов он видел не так-то много. Старики у них в роду поумирали быстро, один за другим, когда он еще учился. Помнил он только мертвое тело отца — в гробу; среди цветов; со сложенными на груди руками; и отчетливее всего он помнил то, чего там не было — большой палец, давно зарытый отдельно. Он почувствовал себя виноватым перед этим своим несчастным отцом; виноватым в том, что, растрачивая за границей его деньги, набрался идей и теперь вот умирает так рано и так глупо. «Но, отец, — сказал он ему, — если бы ты был на моем месте; если бы ты знал все, что знаю я; если бы ты был молод, полон сил…» И остановился. Да будь отец его даже образованным; сильным и молодым; лишившись большого пальца, он все равно лишился бы смелости; захирел; он угасал бы долго; мучительно; не в силах представить себе красивую, внезапную смерть. «Ба! — воскликнул судья. — Да я, никак, уже готов!» Большой палец продолжал шевелиться в кармане — полный сил, веселый, живехонький! Вместе с ним копошились и мелкие монеты, гроши. Они ему напомнили, что в кошельке лежат деньги и покрупнее. Он быстро вытащил кошелек, проверил. Так и есть. Там даже желтели два наполеондора. Он опять посмотрел на офицеров.
— Господа, у меня здесь кое-что осталось, могу предложить взаймы.
— Что? — поднял глаза капитан. В свое время его отец продал ткацкую мастерскую в Габрове, чтобы снабдить дряновских повстанцев оружием. За что и был сослан в Диарбекирскую крепость{69} — сын до вчерашнего дня все еще надеялся получить от него весточку. Теперь ему уже не придется ждать. — Что? — повторил он.
— Предлагаю вам взаймы, — повторил судья.
Капитан усмехнулся, а поручик поднял голову и посмотрел — он впервые так на него посмотрел, — потом медленно встал с земли и сказал:
— Братец, что это с тобой? А? — и, положив ладонь на черное плечо, тряхнул его.
Сильнее всего в плечо впивался большой палец. Значит, и его большой палец был еще жив, и это было здорово.
— Со мной все в порядке! — ответил судья. — Немного за вас опасался, но вижу, и с вами — порядок. Хотел предложить вам…
— Свой страх? — спросил поручик. Он был из молчальников. Ходил слух, будто его отец присвоил когда-то деньги одного из повстанческих комитетов. Сейчас отец ходил в депутатах, а всегда молчаливый сын пытался смыть семейный позор. — Страх? В такой день? Ведь нас сегодня повесят!