— Куда тебя ранило, Сефер?
— В плечо, — сказала Марина. На этот раз голос ее был добр и к нему, но только добр, и тороплив. — Рядом с ключицей. Это не опасно, но он потерял много крови.
— Эй, Сефер! — крикнул Павел. — Ты меня слышишь?
— Чего тебе? — отозвался арнаут. Голос был слабый, но ясный.
— Все в порядке, раз слышишь. Потерпи еще. Сейчас он будет. Я пойду к воротам, потороплю.
И он отошел.
Обратные ступени дались ему с трудом; трудно было пройти по только что подметенному полу, трудно ступать по плитам двора; и до странности трудно сесть на корточки и привалиться спиной к согретому солнцем дувалу. Впервые в жизни Павел Хадживранев по-стариковски, немощно опустился на землю, нуждаясь в отдыхе и тепле.
Двор уже ожил. Обе коляски были запряжены, возницы поторапливали торговцев. Те тоже вроде бы спешили, советовались: куда ехать и стоит ли еще покупать землю. Но все это делалось без шума, будто князь был уже здесь и они боялись обеспокоить Его Высочество. Павел удивился тишине этого утра — даже лошади не ржали, как бывало обычно. Доктор где-то задерживался. И торговцы медлили — может быть, им хотелось поприветствовать князя, хотелось, чтобы он их заметил. Да, доктора все не было, и Марина, там внизу, в подвале, должно быть, все повторяла: «Не закрывай глаза, Сефер, я здесь, смотри на меня…» И тяжко было ему сидеть так, на корточках.
— Стареем, а? — сказал кто-то, стоя над ним, и тень голоса легла ему на колени. — Вчера, глядя на вас, я подумал: «Не человек, а лев!» И был уверен, что вы останетесь целы, и сам князь явится к вам на поклон…
— Да, да, — кивал снизу Павел и силился вспомнить лицо говорившего. Он должен был помнить его, раз оно мелькало перед ним в тот критический миг. Он помнил несчетное множество лиц, если не целиком, то хотя бы что-то — нос, рот, подбородок или только выражение глаз… но этот, этот… — У вас не найдется сигареты? — спросил Павел и тут же запнулся. Ни разу еще не случалось ему просить сигарет.
— А как же! Есть! — воскликнул тот, обрадовавшись. — Прошу вас… возьмите еще… Да забирайте всю коробку, у меня в багаже много. Вы все время курили. Я еще говорю другим: «Скажите господину Хадживраневу, чтоб не курил, сигарета служит мишенью, в него могут попасть… А ведь он выдающийся человек, вот увидите, как князь его ценит. Это просто недоразумение. Скажите ему!..», а они боялись. Я сам боялся — не пуль, конечно, а вас. «Лев, а не человек!..» А сейчас смотрю: сидит кто-то на припеке, он, думаю, или не он… Годы берут свое, хоть вы и другой закалки… они никого не щадят.
— Вы, я вижу, уезжаете, — сказал Павел, держа одну сигарету в зубах, другую в руке — коробка уже лежала в кармане. — Куда?
— Да вот, не решили, — ответил стоявший и крикнул куда-то в сторону: — Эй, свояк, решил или как?.. Вот и он колеблется.
— Да ведь и так ясно! — и Павел затянулся сигаретой.
— Ясно? Куда же вы посоветуете?..
— Куда? — спросил в свою очередь Павел. И почувствовал, что гасит сигарету каблуком, и увидел свой ботинок поверх сигареты… Значит, он встал, вскочил, сам того не сознавая. А голос его уже гремел во весь двор: — К чертовой матери, господа! Катитесь к чертовой матери! Кыш-кыш, кыш!..
Он кричал и кричал, а двое арнаутов, все еще торчавших во дворе, подхватили его крик. — «Кыш, кыш, кыш!» — размахивая руками и прикладами. — «Кыш, кыш, кыш!» — с мрачной веселостью, с каким-то полусонным возбуждением. Павел стоял посреди двора и хохотал. Было радостно смотреть, как крики и взмахи кнутов выметают со двора всю эту нечисть. Потом гвалт выкатился за ворота, и тут Павел осознал, каким непотребным стал его смех.
Посреди пустого двора стояли арнауты, стояли мрачные, как прежде, стыдясь за самих себя и еще больше — за него. Их присутствие сделало его крик зримым, он просто повис над ними, давя своей тяжестью, как подрубленное дерево, и чтобы он не рухнул, не придавил, арнауты подперли его блуждающими улыбками, отмершей веселостью… Павел умолк и, поворачиваясь к конюшне, услышал, как за его спиной уже закрывают ворота.
Теперь его больше всего беспокоило то, что не присылали врача. После разговора с Кардашевым эта задержка была недопустима. За Сефера он был спокоен. Они все заранее обговорили: куда и сколько золотых следует послать, если случится беда. А настоящей беды пока не случилось. Рана Сефера могла оказаться ничтожной в сравнении с будущими обидами и испытаниями. Первая обида уже росла по мере того, как врач все не шел.
Павел вошел в конюшню. Белый жеребец стоял привязанный, без седла, отворотив морду от полных ясель. Он скосил умный, неспокойный глаз и уставился на хозяина испытующе, словно его донимали те же вопросы; повод натянулся, губы зашевелились: «Наконец-то! Жив, а молчишь? Устал! Постарел! Мы, лошади, все понимаем. Куда же теперь? И зачем?» Павел потрепал его по холке, конь дрогнул — всей кожей, каждой жилкой. Павел закинул руку на гибкую шею коня и потерся щекой о шерсть; и собственной удлинившейся шеей почувствовал ту же дрожь — под воротничком, во всем теле.