— А ты все эти годы имел бы всегда свежие сорочки, отменное питание и преданную рабу.
— А в переводе?
— А в переводе на современный — такую любовницу, что надо бы лучше, да не бывает. И друга.
— Вот насчет дружбы, Оленька, ты мне разъясни. Мне этот пункт как-то самым реальным кажется. И почему ты все время о каких-то ближайших годах говоришь? А что же дальше?
— А дальше… лет через пять все равно расстанетесь. Травма, конечно, для нее, но… кратковременная. Но эти пять лет — вы помогли бы друг другу. На деле, а не ля-ля, как обычно сейчас норовят.
— Да почему же непременно расстались бы?.. Если уж так чу́дно сложилось бы, как ты расписываешь.
— Да потому что несемейный ты. Я же тебя не виню. Несемейный, и все тут. Но вот на эти годы… могло бы и получиться.
— А Алеха из Астрахани?
— Это другое дело. Он ее любит. Так что это серьезно. Только вот ей надо бы подождать, пока из него дурь выйдет. А по моим впечатлениям, он и по второму кругу загреметь может. Да все равно к ней придет. Ну вот тогда можно и разговаривать.
— Значит, ты все-таки признаешь, что, кроме дружбы, существует и любовь?
— Витя, мне как-то Хмылов рассказывал, что ты статью в прошлом году написал о научно-производственных объединениях. Что это, мол, ростки будущего и все такое. Наука и производство, значит, сращиваются, и лет через сколько-то не будет уже по отдельности ни научных работников, ни производственников. А значит, студенты и пэтэушники тоже по отдельности исчезнут, все будут тем и другим…
— Ну и правильно. Промышленное производство будущего будет буквально непрерывно модернизироваться. Поэтому цеха и лаборатории сольются в единую научно-производственную структуру. И успешно функционировать в ней смогут именно те, кто имеет и теоретическую и практически-трудовую подготовку. Поэтому современный студент, как и пэтэушник, исчезнет, то есть названия, может быть, и останутся, но вся система профессиональной и специальной ориентации личности…
— Ну, хватит, хватит. Я же тебе говорю, мне Хмылов рассказывал. Так вот, Витя, ты в этом вопросе проявил недостаточную теоретическую смелость. Или твоему журналу только это было нужно, но… в общем, ты этот вопрос не додумал.
— Я слушаю.
— Если уж изменятся и сольются во что-то единое НИИ и заводы, студенты и работяги, то, может, и кое-что другое… тоже сольется? И превратится одно в другое? Или во что-то новое и неделимое?
— Семья?
— Да и вообще все. Любовь и дружба. В основе-то общение. В конце концов, людям ведь надо устраиваться в жизни…
— Когда-то мне говорила это мама Танечки Грановской. Неповторимая, кстати, красавица была.
— Кто? Мать или дочь?
— Вот этого я не помню. Тогда я еще не написал статью о научно-производственных объединениях. А ты ходила, наверное, в детский сад.
— Но, к сожалению, все это только теория. А ты не веришь по-настоящему в нее. Поэтому вы с Надей и не можете помочь друг другу.
XL
В бывшем кафе «У Оксаны» за знаменитым (для нескольких людей) столиком у окна сидел мертвый Кюстрин. Сам он об этом своем качестве не знал, а знала его сестра, с которой он перед входом в кафе распрощался. Единственная его родственница, она оставалась и единственной ниточкой, связывающей его с обычаями цивилизованных людей: раз в две недели приносила ему пакет с чистым бельем и производила чистку кюстринских конюшен, правда, не капитальную, потому как сей подвиг оказался бы при случае не под силу и самому Гераклу.
Кюстрин последние месяцы жаловался ей на непонятные боли в непонятных областях своего родного туловища. Сестра кое-что заподозрила и уговорила его показаться врачам. Кюстрин досадовал, что поделился с сестрой неопределенной симптоматикой, сдавать анализы не желал, это его отвлекало от вдумчивого образа жизни, а он полностью разделял мнение Карданова, которое тот неоднократно провозглашал еще в эпоху великосидения в Оружейных банях, что образ жизни — это все.
И вот теперь в его единый и неделимый образ жизни вклинились контакты с медиками, да к тому же не с интеллектуалами-психиатрами, а с теми, кто занимался не духом, но плотью. Сестре пришлось приложить максимум дипломатического и педагогического искусства, чтобы провести его через все потянувшиеся от терапевта кабинеты, в конце концов ему посоветовали побольше бывать на свежем, воздухе, а сестре доверительно сообщили, что жить ему осталось несколько недель, максимум месяц-два. Цирроз печени в последней стадии.
Неля Ольшанская рассудила, что они с Хмыловым уже очень-таки взрослые люди, и неизвестно еще, как и что на первых порах сложится, все-таки им придется переходить к иной системе стереотипов, попросту говоря, весьма-таки основательно менять образ жизни, а, как известно, Карданов утверждал, что образ жизни — это все, значит, придется менять все, и делать это на глазах его или ее родственников она находила неразумным. Перед ними возникла проблема, у кого снять квартиру. И в этом вопросе Хмылов показал себя самым что ни на есть мужчиной, то есть нашел вариант раньше, чем его будущая жена. Он договорился с Кюстриным, что снимет у него квартиру, пока на полгода, а там видно будет. Эти полгода Кюстрин планировал прокантоваться у сестры, а она, после разговора с врачами, без звука на все согласилась. Кюстрин уже получил задаток за два месяца вперед и всерьез поговаривал о том, чтобы съездить в Гагру. Гончаров, услышав при встрече о таких планах, одобрительно было заметил, что юг и море — дело хорошее, тем более в бархатный сезон, а Кюстрин глубокомысленно продолжил:
— И дешевым винцом можно отпиться. Там прямо из бочек портвейнчик светлый, только двугривенными обеспечься. Я годку в шестьдесят пятом вояжировал, отменно напринимался.
На следующий день Хмылов и Ольшанская должны были нанести окончательный и решающий визит в загс, а сейчас Кюстрин ждал в кафе Гончарова, чтобы отправиться на непрерывно теперь действующую штаб-квартиру, то есть к Хмылову.
Карданов с Димой сидели за элегантно накрытым столом в одной комнате, в то время как женщины: Ольшанская, Регина, Гончарова и Свентицкая рассредоточились по остальной части квартиры. В течение ближайшего часа ожидалось прибытие брата Толика, с минуты на минуту или с часу на час — Кюстрина и Гончарова, а к вечеру с дачи должна была приехать и мать Хмылова. Родители Ольшанской, по распоряжению самой Нелички, ограничивались пока тем, что поддерживали постоянную телефонную связь со штаб-квартирой.
Женщины, все как одна, были охвачены не поддающимся логическому объяснению, но абсолютно непреодолимым возбуждением и, чтобы не перегореть под этим напряжением раньше времени, с озабоченным удовольствием предавались хлопотам по хозяйству вперемешку с бесконечными пересудами. Причем самой озабоченной и вконец как-то уже совсем откровенно помолодевшей выглядела вечно юная старая дева Регина. Внимательному наблюдателю легко раскрылось бы, что откровенно играющий румянец на ее лице граничил уже с некоторого рода отчаянием, ведь все-таки она снаряжала в семейное плавание своего старого товарища Нелю Ольшанскую, то есть хиханьки-хаханьки кончались бесповоротно, а ее саму никто и никуда снаряжать не собирался.
Но ни внимательного, ни даже просто наблюдателя не находилось. Женщины, как им и полагалось, сосредоточенно метались и перешептывались, а мужчины взяли на себя основную заботу — вели нескончаемую беседу.
— В чем же я виноват? — спросил Карданов, они сидели у раскрытого окна, и снизу доносился ровный, разнообразный шумок вечереющего городского двора, и Витя, казалось, больше прислушивался к нему, чем к собеседнику.
— Я не говорю, что ты виноват. Я говорю, что так вышло.
— Равенства, как и абсолютного равновесия коромысла, не существует. Чьи-то стереотипы всегда оказываются сильнее.
— Юрка в центр переехал, в метраже потерял… Ну и дела.
— Они переезжают обратно. Только не в Чертаново, а в Лианозово. Мне Катя сказала. Они съезжаются с ее родителями, в пятикомнатную.
— Он подорвет.
— Возможно. Но это будет уже в другом десятилетии. А это на исходе.
— Я тебе ничего не говорю. Ты меня знаешь.
— В конце концов, быть подверженным чужим стереотипам — может, в этом и есть твой собственный стереотип. Не было бы моего, нашлись бы другие. И теперь не проверишь, полезнее бы они тебе пришлись или наоборот. Ты и так сильно подпал под Людочку и всю ее камарилью. И если не окончательно, то, может, именно потому, что были тяжи и с другой стороны.