— Видите ли, — ответил Карданов, оглядываясь на Катю, которая из коридора делала ему энергичные и непонятные знаки, — вы правы в том смысле, что всегда найдется немало людей, и притом толковых, согласных находиться при колесе з а т а к. Или п о ч т и з а т а к, если по сравнению-то с вами. Но этот вариант уже ведь опробован и привел к тупику. Все дело в том, что вы не можете тихо-мирно сидеть в своих кабинетах (не за так, разумеется) и ничему не мешать. Вам никогда не удавалось отделаться от страха, что вас попросят освободить помещение, поэтому вы вынуждены изобретать квазидеятельность, скрепы вот эти ваши. А попросту говоря, вынуждены мешать. И я бы таким, как вы (об отце Екатерины Николаевны умолчу как о хозяине дома), даже и пенсии не давал. Тем более — персональной.
— Ну уж, — хохотнул Немировский, якобы подхватывая якобы веселую игру, — не мелочитесь, Виктор Трофимович. Уж пенсионер-то, розочки подстригающий, чем вам помеха?
— А как урок. И нехороший пример. Для идущих вслед молодых деятелей. А то ведь вот он, урок, перед глазами: можно-де всю жизнь дурака валять и дело живое, насколько талантов хватает, стопорить. И за все про все — самый строгий ответ: получи пенсион персональный да и ступай себе розочки подстригать. И на персональной веранде чаи гонять. Непедагогично это все выглядит для младых-то деятелей. Шибко они гарантированно себя чувствуют при таком-то раскладе. И не слишком это рискованно для них выглядит — и дальше дурь гнать и даже профессией это на всю жизнь для себя делать.
Катя недаром подавала ему знаки из коридора. Это еще что, знаки, вот когда она пошла его провожать, тут уж она ему выдала на полную. Тут многое как раз и зависело от завтрашнего его выступления.
— Ты что, думаешь, так уж важно для Немировского твое завтрашнее выступление? — напустилась на него Катя. — Да кто ты такой для него? И ты, и твой Ростовцев, и весь ваш информационный Центр? Да уж, в крайнем случае, как бы ни повернулось, пенсию-то он себе раз десять уже заработал. И вообще — поезд уже ушел, Витенька. Немировский свою игру сделал. Так что зря ты полез и не о том говорил.
— Нет, Катя, — ответил Карданов, — ты не знаешь этих людей, хоть и всю жизнь рядом с ними. Сделал он свою игру или не сделал, а он до конца будет ее делать. И до конца это будет ему важно.
— Да почему же? Ну, скажи. Чего же ему еще не хватает?
— А тут, Катя, действует инстинкт.
Ему надо было готовиться к завтрашнему выступлению, еще раз просмотреть материалы, написанные в Ивано-Франковске, и, конечно же, все закрепить и закольцевать одной идеей, родившейся в разговоре с Кюрленисом. Информатика — наука о накоплении и переработке информации. О неупущении. У хорошего работника информационных служб должен быть врожденный инстинкт скопидома. Пусть другие рвутся вперед, мое же дело — не упустить ничего из уже сделанного. Припасать впрок интеллектуальные плоды цивилизации, охранять от разбазаривания и возможного исчезновения.
Все было неслучайно, хоть и привело к парадоксальной структуре кардановской жизни. Все, в том числе и его переход от сверхоткрытости двух-трех послешкольных лет к сверхсвернутости последующих двадцати. Он ведь прирожденный информатик и, стало быть, охранитель — хотел сохранить, законсервировать условия той игры, той крупной, первой и единственной, когда существовал конгломерат компаний и один крупный их клуб, состоящий из центральных площадей центра города. Они рванулись тогда на приступ, явочным порядком заставив предыдущий мир выслушать их слово, без подготовки, с необеспеченными тылами — за ними ведь ничего не было, кроме нескольких дуновений ветра времени и их молодости, то есть решимости действовать. И та их попытка, быстро захлебнувшаяся, та их пора была, конечно, прекрасна. Она была объективно значима и субъективно переживалась как прекрасный и достойный выход на всемирные подмостки, как хэппенинг в оцепеневшем от заорганизованности зрительном зале под открытым небом.
И когда пришлось отступать, Карданов, эстет и информатик того периода, ничего больше не придумал, как ждать и саморазвиваться. «Мы еще пригодимся, ребята», — бубнил он себе под нос, а значит, не по адресу. Как-то оно должно все повернуться, и однажды они окажутся вновь востребованными. А пока их дело — не шляться по пивбарам, не связываться со шпаной, ну и неплохо бы почитывать классиков мировой философии.
И почему же он не стал давным-давно, несмотря на свою профессиональную оснащенность, каким-нибудь начальником какой-нибудь информационной службы? А, видимо, так: здесь профессиональное слишком глубоко — в ущерб для самой профессиональности — было укоренено в личном.
Потому что он — даже и втайне от самого себя — стремился сохранить в некоем всемирном, невидимо сохраняющемся б а н к е д а н н ы х не только научно-техническую информацию — что и было бы просто профессионализмом, — а и сами условия той поры, самих тех людей, ее участников, сохранить, пока не поступил — не по электронным, а по временны́м — каналам связи новый запрос от всемирно-исторического абонента.
Ну а получилась… известная вещь: прошла жизнь. Сначала прошли пять лет, потом еще пять, а потом, как водится, и еще. Центр Москвы редел на глазах. Кто уехал в новые районы и затерялся в их геометрической чрезмерности. Кто поумирал или сошел с круга. Кто… кто куда. Солнце обегало планету за сутки, а люди летели вокруг «шарика» (словечко Валерия Чкалова) за сколько-то минут. На запад — так на запад, на восток — так на восток. А над головами висел состыкованный комплекс «Союз» — «Аполлон», и в центре Москвы продавались сигареты с таким же названием, напечатанным кириллицей и латиницей. Так пролетели-проползли семидесятые, точнее все-таки проползли, но все кончается когда-нибудь, кончается и отлетает прочь, и даже если ничего не менялось, то оказывается, что времена-то прошли, и изменилось все. И лелеять образ нескольких избранных лет само собой оказывалось занятием ужо явно безвыигрышным. Потому что даже если допустить фантастику, то есть возврат прежних условий игры, сразу бы и оказалось, что нет прежних игроков. Ни игравших з а, ни п р о т и в, ни тех, кто держал банк.
Время меняет все явочным порядком. И к нему идеи информатики подходят плохо. Совсем не подходят. Потому что в информационно-поисковых системах на базе ЭВМ меняется только сама информация, накапливается, обрабатывается, выдается по требованию и т. д. Сама же аппаратура остается неизменной. И совсем иная картина в жизни. Здесь основная проблема состоит в том, что проблемы могут меняться или оставаться прежними, но неуклонно, в автоматическом и неотменяемом режиме меняются их носители. Меняются люди. И они не могут даже силой заставить себя оставаться прежними, то есть оставаться носителями прежних проблем.
Проблемы возвращаются, но не застают прежних людей, сосредоточенных на их решении. Значит, застают новых. И все закольцовывается правильно, значит, сформулированным Кардановым тезисом: н о в о е д е л о д о л ж н ы д е л а т ь н о в ы е л ю д и. Даже если, как правильно считает Ростовцев, оно вовсе и не новое.
Там, на скамейке, в ночном Ивано-Франковске, Марина с женской, то есть не наработанной, а врожденной мудростью сказала:
— Однажды ты очнешься и увидишь, что вокруг — новое.
Эх, разве он давно не мог этого увидеть? И разве дело в том, чтобы просто очнуться? Ведь увидеть новое — значит поставить крест на старом. На прекрасном, сохранившемся под стеклянным колпаком кардановской жизни периоде штурма и натиска.
Но теперь дело еще оказывалось и в том, что и выбора-то за человеком не остается. Коли ты продолжаешь жить.
И во всей этой неразберихе с продолжением самым честным оказался, пожалуй, Кюстрин. Плюнул на все и на жизнь в том числе… А он, Витя Карданов, — и тут Марина не ошиблась, обратись именно к нему со своим пророчеством, — он слишком устойчив психологически и закален, разработан, вымуштрован годами занятий математикой и диалектикой. Он ведь и действительно, пожалуй, сможет выдержать удар, что старое кончилось, все пережить, изжить, оглянуться вокруг себя и увидеть — новое. А увидеть новое и попытаться зажить им — это ли не предательство старого? Бесчестье. Так значит ч е с т ь — понятие устарелое и слишком неповоротливое для динамичных толп, устремляющихся, допустим, по подземным дорожным и метропереходам? А как же графиня Коссель, из презрения к миру не вышедшая из заточения, даже когда к ней пришли с фирманом о ее освобождении?