Катю это раздражало. С мужчинами было проще: они не теряли юмора, даже обсуждая серьезные дела.
К Вите она не чувствовала ничего, кроме спокойной благодарности, и поэтому могла позволить себе все. Все, что не выходило за рамки игры, в чем не было прямых для него указаний, прямого призыва к решительным действиям. Не только, когда провожались до метро или работали вдвоем в библиотеке иностранной литературы на Котельнической, но и в Институте, при других, она разрешала себе маленькие дружеские нежности к нему, а остальным оставалось (тому же Ростовцеву или Ольшанской) думать об их отношениях все что угодно. Отношений-то никаких не было, вне Института или библиотеки они нигде в городе не встречались. Короче говоря, они «шалили» напоказ, щеголяли друг перед другом своей выдержанностью и воспитанностью, если же пользоваться цитатой, то, как сказал однажды кому-то по телефону Ростовцев (имея в виду, конечно, не сотрудников своего сектора): «А я вообще считаю, что элементы флирта в обязательном порядке должны входить в курс по научной организации труда».
В Карданове, правда, чувствовались стихийная внутренняя раскрепощенность, какое-то природное умение мгновенно разрывать дистанцию, создавать иллюзию безоговорочной, безусловной близости. Часто она ловила себя на ощущении полной беззащитности, разоруженности, полной недействительности условностей и правил этикета, которыми оба непринужденно владели и которых добровольно придерживались. Когда останавливались перед входом в метро и он, как бы невзначай, на правах «своего» пожимал ее руку повыше локтя, она совершенно ясно, с неоспоримой ясностью сновидения ощущала, что нет ничего, абсолютно ничего, что могло бы помещать его руке соскользнуть вниз, обнять ее за талию и даже притянуть к себе. В такие мгновения она остро чувствовала, что это было бы всего лишь естественно. Или в библиотеке, когда она, обычно приезжавшая раньше, уже сидела, обложившись подшивками «Руде право» и журналами по экономике, за своим излюбленным столиком в гуманитарном зале, он неслышно подходил сзади и — ритуал дружеского приветствия — касался губами ее виска. Она оборачивалась — и «Салют! Ты давно здесь?» — и… рабочий день начинался. И опять ее не оставляло ощущение, что мимолетное, небрежное прикосновение его губ в любой момент может превратиться в настоящий поцелуй. Стоит на долю секунды дрогнуть (кому? ей? ему? или его губам?), и… наверное, когда-нибудь это произойдет. Но, конечно, если это и может произойти, то только нечаянно, как-нибудь само по себе, при полном попустительстве или даже содействии внешних, сопутствующих обстоятельств. Карданов ни разу не попытался переступить грань и воспользоваться Катиной слегка провокационной раскованностью, ни разу не попытался выяснить, а что из этого выйдет? Наверное, его вполне устраивала доверительность их отношений, может быть, даже льстила его самолюбию, и ему нравилось выступать в роли отмеченного и обласканного избранника. Катя, конечно же, принадлежала к первым дамам института, и ее подчеркнуто деловые отношения, подчеркнутая четкость при контактах с госплановскими тузами и с вундеркиндами от сетевого планирования и межотраслевого баланса, ее полнейшая нечувствительность к их безупречным костюмам, к их машинам, степеням, уверенным манерам и легко угадываемой женщинами опытности создавали определенный фон, и на этом фоне предпочтение, совершенно без маскировки оказываемое Карданову, автоматически служило его самоутверждению.
Впрочем, после их поездки на теплоходе, положившей конец «элементам флирта в научной организации труда», Катя пришла к выводу, что не самоутверждение и полное довольство статус-кво было решающими причинами его неизменной сдержанности. Он еще и боялся, элементарно боялся, что она его осадит, оттолкнет и тем самым разрушит иллюзию полнейшей вседозволенности, полнейшей его власти над ней и над их отношениями. А то, что эта иллюзия представляла собой реальную ценность, то, что она могла служить источником острых и разнообразных ощущений, это Катя могла засвидетельствовать и сама. Это была их игра, они ее придумали, и она их устраивала.
Но в такого рода играх правила меняются незаметно и даже независимо от воли участников. И куда бы привела их логика «романа на публику», неизвестно, если бы Витя все-таки не сорвался, не сделал опрометчивого шага.
О, теперь-то можно размышлять, судить-рядить сколько душе угодно! Прежде всего ясно, что Катя все равно не поставила бы на Карданова. Да и на что там ставить? Ее теперешнее, современное знание о параболических траекториях его судьбы бесспорно доказывало, что то был бы лишь кратковременный и скорее всего горький, ненужный ей опыт.
А кончилось все тогда довольно смешно. То ли Вите отказало чувство юмора, которое равносильно, в общем-то, чувству реальности, ее коренному отличию от всех и всяческих игр и маскарадов, то ли Катя сама переиграла, с излишней уже, может, откровенностью заглядывала ему в глаза… Да ведь и кто точно это отмерит? Но только однажды Витя позвонил ей в конце рабочего дня в Институт (сам он несколько дней работал над крупным переводом в библиотеке) и сообщил, что может наконец дать ей почитать машинописный вариант некоего трактата по йоге. Карданов уже показывал сей труд на работе, обратив ее внимание на то, что половина глав посвящена сексу… Названия этих глав звучали напыщенно и неприлично для опутанных предрассудками европейцев, йоги же, по уверению Карданова, толковали этот предмет хоть и с глубоким знанием дела, но с несокрушимой серьезностью и строгой научностью. Словом, раздразнил, но в руки не дал, сказал, что сам получил драгоценный источник знания всего на два дня. Теперь же выяснилось, что хозяин перевода то ли забыл о нем, то ли что, но только пока Витю не беспокоят. Естественно, такой случай следовало использовать, и Карданов сказал, что готов передать Кате трактат из рук в руки и что ей следует сразу после Института подъехать к станции метро «Речной вокзал». На вопрос, при чем тут Речной вокзал, что они там забыли, Витя ответил нечто невразумительное, в общем, свел к тому, что на месте видно будет. Прежде всего надо встретиться, и точка.
Они встретились, но за этим последовала не точка, а весьма сомнительная клякса. Папку, хранившую йоговское глубокомыслие, Витя передал ей сразу. Но затем достал какие-то две бледно-зеленые бумажки, оказавшиеся билетами, и, показывая на здание Речного вокзала, которое стояло прямо через шоссе, начал лепетать что-то смехотворное, что, дескать, уговорился с товарищем, но тот не смог, что теплоход шикарный и они засветло (дело было в июле) вернутся, час туда, час обратно, полчаса стоянки на каком-то острове и, вообще, почему бы не прошвырнуться. Катя даже как-то изумилась такому лепету. Как это Виктор Трофимович, искусный тактик, такую туфту гонит, белыми нитками строченную… Ведь ясно же как божий день, что специально ждал, заманил, можно сказать, чего уж тут товарища мифического присобачивать? Хотела было рассердиться, да как-то не рассердилась. Ладно уж, раз в такую даль занесло, а теплоход вон он, уже надсаживается, ревет, через десять минут отплытие… Погода отличная, почему бы в самом деле не прокатиться, даже любопытно — это что-то новенькое в их отношениях. «Ладно, посмотрим, что мсье Карданов припас для развлечения дамы».