Тонус рабочей деятельности в секторе все это время оставался пониженным, люди пребывали в некотором недоумении. Катя, как могла, успокаивала Карданова, а он проводил некие напряженные собеседования с Ростовцевым. Ростовцев, как мог, успокаивал Карданова, говорил, что еще не вечер и что следующий сборник, безусловно, выйдет опять нормальным тиражом, в двести экземпляров, а сейчас невозможно обострять положение, нет у них никаких позиций для этого, и важно удержать дело, не скомпрометировать, а дискуссии… Что ж, дискуссии проводятся часто, что в югославских газетах, что в чехословацких или, скажем, польских. Так что еще будут у них интересные сборники, будут, и непременно полнотиражные, и все образуется, наладится, он, Клим Данилович, на будущее обезопасит их от подобных наскоков некоторых деятелей из Комитета, проведет необходимую дипломатию, его поддерживают в ученом совете, и с Сухорученковым прекрасные отношения…
Словом, выходило, по Ростовцеву, что вся эта буза с сокращением тиража именно этого сборника — дело случая. Просто попалась их рукопись кому-то на зуб, шибко сердитому и именно в тот момент пребывающему не в духе… ну, вот и все объяснение. Он, этот шибко сердитый, и закрутил дело, а теперь на попятную Комитет, ясное дело, не пойдет. А сектору сейчас, раз уж так вышло, следует отступить, уступить и перегруппироваться. И еще что-то такое полезное сделать.
Катя, слышавшая эти увещевания Ростовцева, тихо про себя изумлялась: о чем это он? Отступить, уступить… Как будто у них есть выбор! Ясно же сказано: распоряжение дирекции. Ну, раскопал Карданов, что за всем этим — позиция некоторых людей из Комитета. Сподобился, что хоть разъяснили ему эту позицию. Ну а дальше что? А то, что она с самого начала — и всегда — Виктору и говорила: сиди и не высовывайся. Им что, с тиража платят, что ли?
Вот такова была экспозиция, а сборник… сборник уже отправили в типографию.
Типография размещалась в одноэтажной пристройке за Институтом, там работали знакомые все ребята, Витя частенько рубился с ними в пинг-понг на классном столе шведской фирмы «Стига», установленном у них в обширном подвале, а летом выносимом во двор, а это была июньская суббота, типографские частенько — особенно в конце квартала — по субботам работали, и вот в эту субботу Карданова как раз назначили дежурным по Институту.
Позвонили ему из типографии и попросили зайти. Набирали как раз последнюю страничку, где выходные данные печатаются, и спросили: «Чего это у вас тут с тиражом? Не напутали? Обычно же двести печатали, а тут полста». Не очень они сомневались, а просто, наверное, Виктора захотели повидать, потолковать насчет пинг-понга или пивка, рабочий день-то шел к концу, так что и вовсе они не сомневались, макет был завизирован со всех сторон, какие тут сомнения, не их это дело.
— Точно, напутали, — сказал вдруг Карданов.
— Точно? Ты бы сходил, уточнил, — засомневались теперь уже всерьез. (Как это напутали? Не бывало еще такого. Вот же он, макет, сверстанный и завизированный по всем направлениям и на всех уголках.)
— Ага. Сейчас схожу, — простым таким голосом сказал Карданов и поднялся наверх, в дирекцию. Посидел минут двадцать в пустом, прибранном кабинете директора (а каждая из этих двадцати минут — в год потом ему вышла), и вернулся к типографщикам и сказал: — Точно. Напутали. Ставьте двести, как всегда.
Никто ухом не повел: двести — так двести, и… машина зашлепала. Карданов пребывал в шоковом состоянии, стоял и смотрел, смотрел, как она шлепает, предчувствовал он, что ли, что много лет потом будет все вспоминать, как он стоял и смотрел, а она все шлепала.
Подходили и спрашивали и, разумеется, насчет пинг-понга и чего-то еще, насчет молодой жены что-то здорово остроумное, хохмочку с бородой столетней, но все равно спрашивающий был доволен, он находил себя остроумцем и оригиналом и сам хохотал, а Витя все стоял и кивал только. (Он же женатый человек. Что он делает? — то ли сказал это кто-то из окружавших его, то ли послышалось?)
Он тогда год только как женился, и было ему не больше двадцати пяти. («Он же женатый человек. Что он делает?»)
Карданов, ничего не понимая из того, что ему говорят, пошел из типографии к себе, на третий этаж, так и не веря (улыбаясь потерянно), что так все сошло, что ухом никто не повел, и машина даже — шлеп, шлеп — тоже не дрогнула.
— Так дела не делаются, — говорил Клим Данилович, находящийся в эту субботу, в этот выходной, нерабочий день, конечно же, дома, но все равно рядом с Кардановым, так что можно было его расслышать и даже в ответ пробормотать:
— Только так они и делаются, Клим Данилович. Или уж никак.
И было ему тогда лет двадцать пять. Год в браке, пять лет в университете, и чтение стихов, публичное исполнение стихов в Литмузее и около памятника, на открытом воздухе, и какие-то цифры еще… и среди цифр, цифр мелькающих, двадцать минут в пустом кабинете Сухорученкова.
Надо же наконец узнать, как делаются дела. И как бы они ни делались, пора бы их уже начинать делать.
…Он остался в институте один, через полчаса ему позвонили ребята, сказали, что пришел начальник типографии, ему доложили, что так распорядился дежурный по институту младший научный сотрудник Карданов, он-де ходил в дирекцию и уточнял. Но начальник типографии все-же попросил Карданова спуститься к ним и для верности дал ему расписаться на каком-то клочке, на каком-то уголке макета, и Витя расписался и снова поднялся на третий этаж, но все это время он был уже один. Не было рядом, ни жены, ни ребят из центровой компании, ни Ростовцева. Он уже не мог подпустить к себе никого. Он уже излучал неудачу и решимость.
Пусть будет, что будет.
До конца дежурства оставалось два часа.
До конца его карьеры в Институте — два месяца.
До дня, когда он снова появится в нем, — почти двадцать лет.
До экономических реформ в странах социализма пока не дотянуться. К т о - т о потерял вдруг к ним интерес. Карданов не мог заниматься делом, к которому к т о - т о вдруг потерял интерес.
XII
И вот теперь Катя видела, что ее отец, Николай Кузьмич Яковлев, добрый приятель и своего рода патрон Николая Дементьича и Султана Мамедовича, явно и по сей день разделяет их убеждение, что Ростовцев и ему подобные — это действительно чуть ли не стиляги, по недосмотру фин-, гос- и иных органов дорвавшиеся до больших денег и должностей. Катя так не считала. Экстремизм односторонен, экстремизм слеп. И, как уверена была Катя, в последней четверти двадцатого века он, прежде всего, неэффективен. Экстремистов отбивает от главного течения, прижимает к берегам, пусть к разным, да, к противоположным, но к берегам. Сносит. И тех и других. Недаром сгинул Карданов, в прах рассыпались, перетерлись от излишнего трения не в меру ретивые координаторы, да и отец стоит у своего атласа, как пророк и учитель, указки, правда, не хватает, да и учеников нема.
— Порядок, порядок нужен, — свирепел Николай Кузьмич. Речь его, когда он увлекался, лилась вполне свободно, то есть отрывисто и невразумительно. — Эка, свистун-дристун, от горшка не видать, молоко на губах, а на́ поди! Вынь три сотни, да и то мало. И спасибо не скажет, тебя же обсмеет, что ты, старый дурак, не ловчил, лямку тянул, а теперь на бобах остался. Выпестовали! Научили… песенки распевать… И так и лезут, так и лезут… Что-то он там считать-складывать научился! Чего-то он там защитил! Чего? Небось на полках пылятся защиты ихние, слышали, знаем. Народ не объедешь, донесут-доложат. Защитили… А вот когда мы защищали, когда немец пер, тут без ихних шаров да логарифмов все как на ладони.
— Ты-то не защищал, ты-то чего об этом? — не выдержала Катя. Николай Кузьмич винтовки в руках за свою жизнь не держал, зачем же передергивать? Вот она, еще раз ее правота. Кто передергивает, тот слаб, у того паника внутри. Как ни лютуй в узком семейном кругу, круг этот не разомкнется, шире не станет, широкой аудиторией, которую душа жаждет, не обернется. Но как вразумить, как достучаться?
— Ты это чего? — не желал ни пяди сдавать отец. — Ты это о том, выходит, что сам, самолично германцу прикурить не давал? Палить, милочка, — дело геройское, тут спору нет. А кто снаряды подносить будет, а? Да ты что? Плановые органы — это… это… без нас бы все кувырком. Броню за так не давали («Какие плановые органы? — подумала Катя с изумлением. — Во время войны он был уполномоченным Заготпушнины».) Нет, ты изволь послушай… Перед одним спасовали, другому простили, а нас же за это и о́б стол, о́б стол… Дурака кажут, да не в кармане, а в открытую. Обрадовались — бомбу сделали, значит, без них не моги. Без фазотронов ихних! И сосут, и сосут… Небоскребов им понастроили. А там на одного толкового три этажа прохиндеев. Разгильдяйствуют. Швейцар да курьер не глупее… — Отец был уже жалок. Катя не надеялась довести эту часть разговора до чего-то разумного. Зря только и затронула. Надо было сразу начинать со своего. Не трогать ретивого. Она поднялась из кресла и пошла в прихожую, сказав отцу, что надо позвонить Юриной маме, узнать, как там Борька. Вдогонку неслось: — Добивать разучились… Ишь, пустили добра молодца по белу свету жирок дальше нагуливать… Волчий билет… Порядок нужен… Запоют как миленькие… защелкают… Сухорученков… растяпа! Баран сытый…