Она демонстративно громко хлопнула дверью и вышла на кухню. Рванулась было к мойке, на штурм груды блестящих жиром тарелок, но затем отступила и тяжеловесно опустилась на табуретку. Спешить некуда, отец отойдет не сразу. С ним наперед все известно, и думалось не о нем, а о Юре.
…Тогда, на первом их вечере центробежные вихри вальса не смогли оторвать ее от сильных Юркиных рук. Слабак! Не может быть, человек не может притворяться сильным столько лет. Лучших лет. Ерунда. Не расслабляться, взять ситуацию под контроль, встряхнуться, сбросить оцепенение.
Время не переспоришь. Оно работает неостановимо, и с сотворения мира у него только одно занятие: разоблачение. Только оно полновластный хозяин этого мира, и поэтому, когда расставляет все по местам, то остается признать: по с в о и м местам. От хаоса — к ясности. Так оно всегда и работает. Через разоблачение. Через проявление в мягкой, теплой водичке каждодневных сутолок переводной картинки десятилетий. И недаром сгинули Карданов, Ростовцев, координаторы. Переводная картинка, вынутая из ванночки смутных времен, ясно показала: будущее за такими, как она, Катя. Отец прав в одном: порядок нужен. Но порядок сложный, который выдержать и управлять которым дано только людям сложным, однако четко организованным. Не боящимся непрерывных усилий и стоэтажных формул, не рассчитывающим взять нахрапом, с кондачка, не впадающим в истерику. К простому порядку возврата не будет. Время разоблачило и выхолостило его, сделало бессильным. Как отца. Здесь ничего не поделаешь, бесись — не бесись. Хоть в трубы иерихонские труби — эти стены не падут. Эти небоскребы растут только вверх, и даже стекла в них не дребезжат. И если у тебя не слишком обрывается сердце от скоростных лифтов, ты внутри. Внутри и вверху, куда не доносятся наивные и яростные звуки трубачей, оставшихся снаружи. Рыцарей простого порядка. Бескомпромиссных борцов, дико негодующих, потому как сражаться с ними никто не желает.
Из комнаты отца не доносилось ни звука. Пусть, пусть подостынет. Увертюра неудачна, ну… сама виновата, когда десять тысяч раз наперед известно, что́ он вываливает на опупевшую почтеннейшую публику.
А сам отец, вероятно, вполне безболезненно перенес вспышку обличительской лихорадки и потому, выйдя на кухню, обратился к дочери с простым вопросом, заданным простым, дружелюбным тоном: «Ну, как твой благоверный?»
Значит, оставленный Катей у своего роскошного нефтяного атласа, он размышлял в параллель с ней, похоже, так же, как и она, досадовал на нескладно сложившийся разговор. Знал же ведь, что перед ней-то горячку пороть решительно уже никакого смысла не имело. Знал, что она не против порядка и что за дело взялась основательно, глубоко копает. Укореняется не на день и не на год. (Связь с Институтом держалась у него далеко не на одних координаторах.) А то, что на словах чего-то она там оспаривает, не соглашается, какими-то нюансами своими гордится, то это что ж… Нюансы поют, как говорится, романсы, а решают-то все-таки финансы. Может, что-то она и правильнее видит, молодых-то сейчас натаскивают, будьте спокойны! Молодежь — наша смена, на таких, как дочь, только и надежда. Может, им и виднее. Только вряд ли, ой вряд ли… Сколько уж их было, боящихся рубить сплеча, пытавшихся то лаской, то таской… Но нет, животная, если ей хребет не переломать, все вбок прыгает. Ну ничего, насчет дочери — повзрослеет — поумнеет. Поймет, что истина одна и не́ хрена ее за пазухой держать. Додержались.
Словом, как и рассчитывала Екатерина Николаевна, ее почтенный предок вполне готов был к нормальному, а не психопатическому разговору. Катя тоже была готова.
Отец слушал внимательно, весь стал внимательным, участливым, домовитым. Прямо другой человек, да и только! Безобидный старикан. Нас не трогай, и мы не тронем. Злость прошла, явилась разумность. Покричали, но то для души, для идей, а теперь можно и послушать. Тут речь о невыдуманном, о бесспорном: о благополучии чада единственного.
Ну, в данном конкретном случае он быстро разобрал, что речь идет как раз о неблагополучии этого самого чада. И даже не стал злорадно тыкать: «Говорил, говорил же! Как же, послушаете», но на свое вывернул, на излюбленное: «На корни, на корни, Катенька, смотреть надобно было. Чего ж теперь дивишься, что ягодки кислые?»
— Да что́ ж ты какой, — не выдержала Катя, — анкету с него спрашивать? Ну? Анкету на него заполнять перед загсом? Это ж у н и х т а м все, почитай, если не читал, у теккереев и диккенсов, ну, т а м да, выспрашивают и справки наводят годами. Кто, да что, да по какой линии, да какие имения, и сколько раз заложены-перезаложены или об акциях и прочем. Ну а нам-то что? Школы одинаковые все кончали, не было еще тогда ни с какими уклонами, просто десятилетка, ну и аттестат в конце. И институт дальше. Что же тут узнавать? Не было ли в роду картежников или самоубийц? Да какой там р о д? Хорошо, если деда указать кто может, а уж дальше — лес темный. Какие там имения-угодья, ты что? Если шутишь, так не вовремя. Подожди, вот, внук вырастет, оженим, ну тогда и позубоскалишь о проказах его матери в молодости.
Но разве же отца собьешь с его толку?
— Насчет диккенсов не знаю, — включился Николай Кузьмич с ходу, — это тебе виднее, не зазря гордость нашей науки — эмгеу кончила, а вот насчет анкетки, это уж ты, Катюша, опять слабинку показываешь. На анкетке-то человек очень даже хорошо просматривается — откуда начал да куда шагал, не в сторону ли часом.
— Ты это серьезно, папа? — почти прошептала Катя, ощущая мгновенно накатившую смертельную усталость (отыгралась ночка-то бессонная. Уже и за мужа болело не остро, как зуб под наркозом).
— О серьезных вещах я всегда только серьезно, и ты это знаешь, — отвечал, нет, снова наступал отец (вот уж кому неутомимости не занимать). — В кадрах, что, дураки сидят? А они все же, прежде, чем на тебя-то взглянуть, все ж таки анкетку предпочтут для начала. Тут тебе не хиханьки-хаханьки, а вся твоя рентгенограмма, можно сказать. Весь твой жизненный и трудовой план-график. Где задержался, да как закруглялся. Ну, да на то они кадры. Работу, знаешь, что не так, и сменить можно. А семью? Тут не пошвыряешься. Очень, очень даже было бы невредно насчет анкеток-то.
Ну что, опять спрашивать его: «Ты это серьезно?» Так ведь он уж ответил, нового не поднесет.
— Да анкета-то у него как раз идеальная, — преодолевая тоскливую апатию, пыталась хоть что-то свое вставить Катя. — Нет ни в каких анкетах такой графы, что имеется у него такой друг-приятель Витя Карданов. Он нас и познакомил. Я тебе рассказывала, начинали мы с ним вместе у Ростовцева.
— А-а, ростовцевский выкормыш, значит. Припоминаю, припоминаю. И Султан Мамедович, покойник, упоминал. Ну да, ведь он не пошел дальше, уволился.
— Да что тебе этот Ростовцев всюду мерещится? Какой там выкормыш? Виктор, если хочешь знать, вполне даже свысока относился к Климу Даниловичу. Не собирался он никуда прислоняться, — ни к «вашим», ни к «нашим». На том и сгорел, вернее, на ноль сошел. Пописывает «чего-то шибко умного» на стороне. С хлеба на квас перебивается. И наверное, продолжает себя считать всех умнее.
Троллейбус плавно катил вдоль заснеженных тротуаров улицы Горького: Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал, «следующая остановка: Второй часовой завод».